Игорь Акимов - Без риска остаться живыми

Игорь Акимов

В. Карпеко

Без риска остаться живыми

1

Разведчиков было пятеро. Они ехали на лошадях по самой кромке лесной дороги, такой прямой и такой узкой, что сама по себе напрашивалась мысль, что это — просека, приспособленная под дорогу, накатанная и наезженная просека, чуть раздавшаяся вширь, чуть раздвинувшая лес, который стоял неуступчиво, а с войной и с людьми расплатился лишь придорожным подлеском. Тупорылые тягачи и трехтонки в один день затоптали орешник, черемуху и бузину; это случилось недавно: обглоданные протекторами и траками, ветви кустарника, местами устилавшие дорогу так густо, словно ими крыли гать, еще не успели высохнуть и обуглиться.

Но лошади шли почти неслышно. Их копыта с удивительным постоянством находили рыхлый песок, ступали по нему мягко и глухо, а если даже попадали на ветку, она не хрустела; она погружалась в песок, чтобы через мгновение, спружинив, выстрелить вслед копыту призрачным пузырем пыли.

Впереди на рыжем с подпалинами жеребце ехал лейтенант Пименов. Немецкий маскировочный костюм, хотя и умело подогнанный, несколько его полнил, к тому же в седле он сидел грузно, чуть опустив голову, так что со стороны вполне могло показаться, будто он дремлет. Но достаточно было взглянуть на его напряженные сощуренные глаза и это впечатление пропадало. Лейтенант слушал лес, его тишину пронзительную, пустую, глубочайшую; он растворялся в этой тишине, став на время частью ее, частью леса, чтобы почуять, угадать в нем постороннее присутствие. Однако и этого ему казалось мало. Он придерживал коня, поднимал правую руку, и по этому знаку остальные четверо разведчиков замирали. Останавливалось время. Потом лейтенант едва заметным движением колен посылал вперед своего рыжего — и следом одновременно трогались его разведчики.

Немцев не было. И не скоро еще объявятся, думал Пименов. Местность не та. Даже для приличной засады не пригодна. Вот если бы встретилась полянка или луг — там смотри в оба. Но пока что дальний исток дороги упирался все в ту же зелень; зелень обступала дорогу, а местами даже смыкалась над нею осенней графикой ветвей. Она парила над соснами, которые отсвечивали медью, как снарядные гильзы.

Смотреть вперед было трудно. Солнце палило откуда-то сверху, но так странно, что нельзя было указать, откуда именно. Низкое свинцовое небо светилось нестерпимо; и здесь, под деревьями, каждый ствол, каждый листок по-своему отсвечивали, и сам воздух светился, перенасыщенный электричеством.

Нестерпимо ело глаза. Стучало в виски. Зной выжимал из тела остатки влаги, и она тяжелыми ртутными каплями скатывалась по груди и между лопаток.

— Шарахнуло б уж… — негромко произнес один.

Витя Панасенков, — узнал лейтенант. Его голос. Только чего он хрипит, как старый репродуктор?

Впервые с тон минуты, как они въехали в лес, лейтенант Пименов обернулся. Панасенков ехал третьим. Он глядел в глаза лейтенанту с недоумением, мол, и сам не пойму, как это вырвалось. Ехавший вторым старшина Тяглый, в свою очередь встретив взгляд лейтенанта, только плечами пожал. Расшифровывалось это просто: ну что с него возьмешь, едрена корень? — зеленый ведь пацан, только-только из пополнения прибыл, первый раз в деле; его ж еще жареный петух не клевал, — и прочие слова в этом же духе.

Лейтенант, впрочем, не поощрил старшину даже взглядом; он вообще не показал, что по этому поводу думает и уже собрался отвернуться, как вдруг увидел в воздухе возникшую на миг падающую белую черту… чуть дальше вторую, третью…

— Похоже, вы накаркали, Панасенков, — улыбнулся лейтенант и тут же забыл об этом, потому что следовало поторопиться.

Он выехал на середину дороги и даже на стременах привстал, словно это могло помочь ему увидеть поблизости старую разлапистую ель, которая укрыла бы их от ливня. Однако перед глазами, как назло, маячили только уходящие высоко вверх голые стволы сосен, тусклых, словно посыпанных пеплом. «Да ведь как темно вокруг! Когда только оно успело?» — подумал Пименов, и тут же словно магниевая вспышка вытравила все предметы ослепительной белизной, а потом небо над самыми верхушками сосен затрещало и рухнуло грохочущими струями воды.

Пименов попробовал пустить своего рыжего рысью, но тот сейчас слушался плохо, шел боком и шарахался при каждое вспышке молнии. Мало того, его копыта скользили и он дважды оступился. А подходящей ели все не было. А потом справа даже и сосны пошли реже: при очередной вспышке разведчики увидали как бы парящую в воздухе крутую черепичную крышу. Она проступила неясно, как тень, как видение, и тут же пропала, не успев никого убедить в своей материальности.

Пименов знал, что это не может быть миражом, что это так и есть: обычная крыша, а под нею обычный дом, но что-то в этом все-таки было, потому что он не сразу стал действовать, а подождал несколько мгновений, опять увидел (теперь уже всю мызу целиком) в дрожащем безжизненном свете — и только тогда приказал разведчикам спешиться.

Они привязали лошадей к сосне, рассредоточились и, взяв автоматы наизготовку, пошли на мызу, охватывая ее дугой.

Дома все не было видно. Он словно растаял.

Но еще через несколько шагов обозначился, а вернее сказать, стал угадываться едва уловимый силуэт; только совсем не там, где его ожидали увидеть, а немного правее. Видать, пока занимались лошадьми, чуть сбились с направления.

Дом все отчетливее проявлялся, проступал, как изображение на фотобумаге: сначала общая тень; затем на ней наметились детали — крыльцо и окна. Крыльцо едва прикрывал небольшой козырек. Часового не было. Значит, пусто. Ну и слава богу, подумал Пименов.

С этой стороны дома, северо-восточной, на разведчиков глядели три окна. Окна были небольшие, плотно закрытые; они тускло и безжизненно темнели; складные ставни были открыты и аккуратно прикреплены к стене крючками, из-под них выглядывали железные языки запоров; один ставень висел свободно, в верхней его части чернел смотровой глазок в типе бубнового туза.

Если бы в доме кто-нибудь был, с такой дистанции открыли бы огонь, подумал Пименов уже совсем успокоено.

Теперь дом был рядом. Дождь как-то перекроил законы перспективы, и разведчикам казалось, что это одноэтажное строение стало выше, монументальней, и как бы нависает над ними.

Еще несколько шагов — и они вступили в мертвую зону.

Вода лилась с крыльца ровным рябым листом. Дробный восьмиступенчатый водопад.

Внутри сапог было еще не мокро, но уже сыро. Пименов только сейчас почувствовал это, представил, каково в них будет, когда он одолеет этот тонкий, но неумолимый поток воды — и, шагая через ступеньку, взбежал наверх. Рывком открыл дверь, одновременно отпрянув за косяк вправо, прижался спиной к стене.

Разведчики хорошо знали свое дело — стояли внизу, рассредоточившись, направив автоматы на дверной проем. Старшина сделал знак: никого.

Пименов заглянул в прихожую. Пусто. Шагнул в середину, не без сожаления отметив про себя: все же раскисли хромовые…

Прихожая была просторна — четыре шага в длину. В углу вешалка, длинная, с двойным рядом подвешенных крючков; видать, рассчитанная на большой коллектив; правда, сейчас на ней, подчеркивая пустоту, растерянно ютились старый брезентовый дождевик и старый же пиджак букле с кожаными латками на локтях. Справа у стены стояло трюмо с высоким и узким зеркалом, которое чернело, как провал. По бокам трюмо были ящики для обуви, тоже пустые.

Чисто. Сумеречно. Две двери: одна ведет прямо, другая налево.

Почувствовав за спиной присутствие разведчиков (в прихожей стало еще темней, хотя места как будто и не убавилось), Пименов приоткрыл левую дверь. Никого. Большая комната, которая не казалась просторной, так ее задавили громоздкий буфет, громоздкий обеденный стол и громоздкий же ткацкий станок. В дальнем углу была видна еще одна дверь. Пименов оглянулся, поймал взгляд старшины и мотнул головой: осмотреть. А сам подошел к двери напротив, распахнул ее и встал на пороге.

Это была кухня. А в кухне были немцы. Четверо.

Они расположились вокруг стола — простого, «черного», удобного для всякой кухонной работы дубового стола, — чтобы перекусить. На них были точно такие же маскировочные костюмы, как и на советских разведчиках, их «шмайссеры» с откидными металлическими прикладами, навалом брошенные на широченный подоконник, были близнецами «шмайссера», который висел на груди лейтенанта Пименова. Встреться они поздним вечером, даже не ночью, с нашими — поди разберись тогда, кто есть кто. Но здесь даже в сером свете было видно, что это немцы. Пилотки немецкие. На ногах не сапоги, а бутсы. Масло в пластмассовой коробке с закручивающейся крышкой. Серебряный позумент, тускло блеснувший на петлицах того, что стоял как раз напротив Пименова, разливая по фаянсовым кружкам шнапс. И, наконец, эти физиономии, отчетливо очерченные, в которых не было и следа той славянской неопределенности, той непостижимой для иных народов материи, из которой, как грандиозные скалы из тумана, выступают то меланхолия, то скорбь, то веселье, необузданное до куража, до донышка, то самопожертвование безоглядное во имя друга, или родины, или ребенка, при этом даже не важно, чей он, — короче говоря, та самая таинственная русская душа, никем так до конца и не расшифрованная, — здесь ею, как говорится, и близко не пахло.