Мария Костоглодова - Это было только вчера...

Это было только вчера...

Товарищам школьных лет посвящаю

ГЛАВА ПЕРВАЯ

Бабушка говорила раздраженно. Отмывая под умывальником замерзшие руки, Дина старалась понять, что вызвало бабушкино раздражение. Бабушка обычно редко раздражалась.

— Походка у нее, как с прожога. Встает утром — все из-под ног летит. Шаг — споткнулась, второй — табуретку за собой поволокла. А как топает, слышал? Рота солдат. Чхать ей, что люди рядом.

«А! — догадалась Дина. — Это о Чуксинше».

Она вошла в комнату, швырнула в сидящего подле бабушки Борьку полотенце и, пропустив мимо ушей его злое: «С цепи сорвалась?», ткнулась замерзшим носом в бабушкину теплую шею:

— Бабунь! Есть хочу.

— Кто не дает? Носит тебя до темноты. Белье поснимала?

— Ага. Баб! Что Чуксинша сделала?

— Да пропади она пропадом. — Бабушка в сердцах крутанула свою знаменитую «зингеровку», словно собиралась весь гнев, предназначенный Чуксинше, выместить на машине.

Дину поразило Борькино лицо. Обычно оно выражало превосходство и жалость ко всем, кто живет и думает не как он, Борис Долгов. Сейчас Борькино лицо выглядело растерянным. Размешивая в стакане марганец, он время от времени бросал тревожные взгляды за бабушкину ширму.

— Что? — Дина в секунду очутилась за ширмой.

На бабушкиной кровати, уронив голову на лапы, лежал Залом. Он дышал тяжело и неровно, будто кто-то выталкивал из его легких воздух. С его бурого языка падала белая пузырчатая пена. По длинным сильным ногам дога, по пятнистой спине волнами проходила дрожь.

— Заломушка, миленький, что с тобой? — Дина стала перед собакой на колени, но мгновенно вскочила, впилась пальцами в Борькино плечо. — Что с ним? Кто его?

Бабушкина машина по-прежнему продолжала верещать, а Борька сбросил с плеча Динину руку.

— Чуксинша, да? Что она сделала?

— Отравила. Вот что, проклятая, сделала. — Бабушка вытащила из машины шпульку, принялась наматывать на нее нитки.

— Как — отравила? Чем? — Травить, по представлению Дины, можно было мух, клопов, тараканов. Но чтобы отравить Залома, умную добрую собаку, чуть не утонувшую в речной полынье и спасенную Борькой?.. Отравить дога, которого оба они выхаживали? Да что она, Чуксинша, белены объелась? — Чем она его, бабунь?

— Не мотай душу, Христа ради. Иди к Лексевне, она расскажет.

Комната Алексеевны — напротив Долговых, дверь в дверь с Чуксиншей. Едва ли кто-нибудь в большом старом доме знал имя старухи, как едва ли кто помнил ее трезвой. Тощенькая, с кирпичным носом и слезящимися глазками, она бог весть чем зарабатывала на жизнь, смысл которой заключался в том, чтобы вечером выпить, а утром опохмелиться-За ней водилось несметное количество прозвищ: Пьянчуга, Старая Бестия, Хитрый Черт, Колдунья, Зола. Но, несмотря на эти клички и лицо, похожее на выкорчеванную из земли старую корягу, Дина уважала Алексеевну больше, нежели опрятненькую, напоминавшую свежевыпеченный калач Чуксиншу. Голос у Чуксинши ласковый, с «колокольцами», зеленые ее глаза прощают людям даже то, чего они никогда не совершали, руки всегда белые, как отпаренные, словно они день-деньской стирали, хотя Дина знала: Чуксинша белья не стирает, у нее есть «приходящая». Среди коридорных соседок Чуксинша слыла «чистюлей из чистюль». Бабушка как-то сказала о ней: «Полы протирает, на свой след смотрит». У Чуксинши был муж — Гавриил Матвеевич, бухгалтер «Кожгалантереи, но никто не называл его по имени-отчеству, даже по фамилии, а вот так: «Чуксиншин муж». Детей у Чуксинши не было, и Дина соглашалась с бабушкой: «Бодливой, дескать, корове бог рог не дает». «Бодливость» Чуксинши заключалась в том, что она всех учила, всем делала замечания, со второй осуждала третью, с третьей — четвертую, и уж на что мать Дины, для которой любой человек был хорош по одному тому, что он человек, и та старалась побыстрее ретироваться, если ее останавливала Чуксинша.

— Алексеевна! — затормошила Дина свернувшуюся на топчане старуху. — Проснитесь, пожалуйста! Ну, прошу вас. Алек-се-е-вна!

Хитрый Черт продрала наконец глаза, непонимающе уставилась на Дину:

— Чего тебе?

— Что Чуксинша Залому сделала?

Старуха опустила на пол сухие тонкие ноги в полосатых чулках, шумно вздохнула. Ее коричневый нос мелко-мелко задрожал, из слезящегося глаза выкатилась крупная, с горошину, слеза.

— Так, ить, мешал ей, зануде, пес. До ветру просился, спал в углу на подстилке, а мешал, и все. Така вона проклятуща.

— Чем она его?

— Стеклом. У нее стакан из-под сметаны разбился. Она возьми мелкие куски и кинь их в миску Залому. Тот как раз щи доедал. Я кинулась, шумнула на него: не смей, дурак. Так, ить, разве послушал? Слизнул все до конца. Щи-то получились со сметаной. Теперь подыхает, болючий. Стекло не токо горло, а все кишки, небось, ему порезало.

Выскочив от Коряги, Дина рывком, без стука, распахнула дверь Чуксинши. Та сидела на полумягком стуле, опираясь ногами о придвинутую скамейку. Чуксиншин муж лежал рядом на самодельной тахте, читал вслух газету. При Динином появлении он отогнул край газеты, вопрошающе поглядел на Дину поверх роговых очков.

— Ди-и-ну-ша! — протянула Чуксинша, и колокольцы в ее голосе бархатно зазвенели. — Заходи, голубушка. Двери прикрой, дует.

Дина оставила дверь раскрытой, подошла к Чуксинше:

— Если завтра я вам набросаю стекла в еду, что вы тогда скажете? Если стекло это будет резать ваше горло, ваши кишки, добрая придет к вам смерть? Вы… Вы знаете, кто вы? — Дина задыхалась. Миллионы молотков стучали по затылку, колотили в виски. Огромные, с непогашенным испугом, глаза Чуксинши то уплывали, то приближались, а вскочивший с тахты бухгалтер беспомощно замахал руками.

— Ты так разговариваешь со старшими? — лепетал он. — Нехорошо, нехорошо. Я пожалуюсь бабушке. Ворваться без стука да еще…

— Оставь ее, Гаврюша! — произнесла Чуксинша, поднимаясь. — Ты, собственно, о чем, Диночка?

— Не Диночка я вам. За что вы погубили Залома?

— Я? Господь с тобой, душа моя! Зачем бы я губила такую превосходную собаку с рыбьим именем?

Она уже прогнала минутный испуг, ее крупный рот нагловато усмехался.

— Так что вам мешало?! — сильнее вскипая от откровенной Чуксиншиной насмешки, крикнула Дина. — Рыбье имя или сама собака?

Дина чувствовала: ее несет куда-то, несет. Если она сейчас не остановится, она либо ударит по круглому ухоженному лицу Чуксинши, либо плюнет в него. Пусть потом с нею делают что угодно.

— Почему ты думаешь, что Залома погубила я?

Чуксинша стояла перед Диной в длинном атласном халате, с брезгливо опущенной губой — сама оскорбленная невинность.

— Мне Алексевна сказала. Она видела. Вы ответите. Слышите? Вы ответите.

— Боже мой, Гаврюша! Она поверила пьяному бреду подонка с мостовой. Уходи, Дина! Бог тебе судья. Завтра ты застыдишься того, что наговорила сегодня. Впрочем, тебя неважно воспитывают. Может, и не застыдишься. Я прощаю тебя. Иди, иди.

Чуксинша указательным пальцем подталкивала Дину к двери.

— Хорошо же!

Угроза прозвучала внушительно, хотя сама Дина совершенно не представляла, что надо разуметь под обещанным «хорошо».

Она вылетела от Чуксинши, словно из парной. В коридоре стояла бабушка. Ее седые, легкие, как одуванчик, волосы взметались кверху, будто по коридору гулял ветер. Из-под нахмуренных белых бровей осуждающе глядели глаза.

— Марш домой! Нашла с кем объясняться.

…Залом умирал, печально оглядывая склонившихся над ним людей.

Дина вспомнила, как Борька привел его с речки — мокрого, оледенелого, как она гладила его короткую шерсть и обнимала, стараясь согреть, а потом до хрипоты спорила с Борькой, надумавшим назвать собаку Заломом. «Что за дурацкое имя? — кипятилась она. — Это же не рыба, а собака». А Борька со своим вечно поражающим спокойствием отвечал, что раз он выловил дога из реки, то ему и следует дать рыбье имя, что если бы «чебак» оказалось словом позвончее, он назвал бы дога Чебаком. Залом — крупная жирная волжская сельдь. Пес тоже крупный и жирный, и кто знает, может, его завезли сюда с Волги! Пусть же он носит необычное, несобачье имя.

Спорить с Борькой — все равно, что спорить со стеной. И дог стал Заломом. И скоро все забыли, что залом — это крупная волжская сельдь, всем казалось, что сильный добрый пес с чуточку тупой мордой, острыми ушами и умнющим взглядом от рождения был и мог быть только Заломом.

А сейчас Залом умирал.

Стиснув край бабушкиной ширмы, Дина потерянно смотрела, как Борька вливал Залому в пасть горячую воду с марганцовкой, как он массировал его вздувшийся живот, как всхлипывал, свирепо стараясь скрыть слезы, и ненавидела Чуксиншу до глухого отчаяния.