Георгий Шолохов-Синявский - Волгины

Георгий Филиппович Шолохов-Синявский

Волгины

КНИГА ПЕРВАЯ

Часть первая

В семье Волгиных готовились к встрече Нового года. Торжество предстояло необычное: все трое сыновей съехались в дом Прохора Матвеевича.

Из далекого малоизвестного городка, затерянного у самой границы Восточной Пруссии, приехал в отпуск Виктор Волгин, лейтенант, летчик истребительной авиации. Со строящейся на Кавказе железной дороги прибыл средний сын Алексей, инженер-путеец, руководивший строительством мостов. Он привез с собой молодую жену, тоненькую черноглазую грузинку. И, наконец, по дороге в Москву заехал к отцу Павел, старший сын, директор крупного зернового совхоза.

После того, как Виктор три года назад уехал в школу летчиков-истребителей, а Павел и Алексей были назначены на работу в разные, отдаленные от родного города места, Прохор Матвеевич и Александра Михайловна Волгины не видели их всех вместе. В маленьком домике, на Береговой улице, с разросшимися у самых окон акациями и высоким ветвистым тополем, стояла мирная тишина, изредка нарушаемая только смехом дочери Тани и ее шумливых подруг.

Старики жили скромно и замкнуто, гости у них бывали редко. Прохор Матвеевич работал на мебельной фабрике столяром-краснодеревщиком, Александра Михайловна хозяйничала дома. И вот накануне Нового года старый домик с зелеными ставнями и покосившимся балконом ожил, наполнился молодыми мужскими голосами. По случаю приезда сыновей Прохор Матвеевич созвал живущих в городе родственников и своих приятелей.

Было около десяти часов, и гости только начали собираться. В прихожей непрерывно дребезжал звонок, раздавались приветственные восклицания, смех, девичий визг и хлопанье в ладоши. Это приходили друзья и подруги Тани. В ее комнате молодежь устраивала свою новогоднюю вечеринку. Гости входили, щурясь от электрического света, стряхивая с воротников чистый молодой снежок, внося холодный запах морозного вечера.

Прохор Матвеевич, крепкий сухощавый старик лет шестидесяти, с коротко остриженной, лысеющей со лба угловатой головой и вислыми седыми усами, одетый в просторный костюм, который он уже много лет надевал только по праздникам, спешил навстречу каждому гостю, говорил грубоватым басом:

— Давай, давай, не задерживай. Марку свою, чин соблюдаешь: первым не хочешь приходить. Снимай свой реглан и проходи…

Прохор Матвеевич редко называл родственников и приятелей по имени и отчеству, он величал их уменьшительными именами, словно ребятишек.

— Ты чего, Гриша, опаздываешь? — недовольно ворчал он. — Назначено в девять, а ты пожаловал во сколько? Не думаешь ли ты, что Новый год ждать тебя будет?

Моложавое, с крупным мясистым носом лицо Прохора Матвеевича густо порозовело от возбуждения. Плечи его были все еще круты, профессиональная сутулость не скрадывала упругих, как резина, мускулов, руки — большие, узловатые, с длинными и очень гибкими пальцами, с давнишними, навсегда въевшимися следами лака, — руки старого мастера по дереву. Карие живые глаза искрились той неистощимой веселостью, какой всегда полны здоровые пожилые люди, довольные своей судьбой.

Прохор Матвеевич тайком от Александры Михайловны в ожидании гостей уже пропустил бокальчик, и это еще больше подняло его настроение. Он остановил в прихожей жену и, обняв ее полную талию, спросил:

— Ну, Сашенька, у тебя все готово?

— Осталось последний пирог из духовки вынуть.

Александра Михайловна внимательно посмотрела на мужа добрыми серыми глазами, укоризненно спросила:

— А ты уже клюнул без сынов-то, не дождался? Терпения нету?

— Одну рюмочку, Саша. Ведь до Нового года еще целых два часа, — стал оправдываться Прохор Матвеевич.

— Ты бы лучше с сыновьями посидел, а то разъедутся — и не наглядишься на них, — сказала Александра Михайловна.

— Я их теперь неделю не отпущу. Теперь-то я уж на них отыграюсь, — шутливо погрозил Прохор Матвеевич.

Из комнат докатился мужской хохот, звуки патефона.

— Иди, Проша, — спохватилась Александра Михайловна, — мне надо еще кое-что приготовить, да и стол пора накрывать.

— Ну, как ты? Довольна, что сыновья съехались?

— А какая мать недовольна, когда видит возле себя своих детей? Вот только от Павлуши я совсем отвыкла. Здоровенный такой, и уже седина на висках. А ведь, кажется, только вчера на руках его носила. Он и тогда, еще пузанок был, руки надрывал. А теперь сядет — стул трещит…

Прохор Матвеевич засмеялся.

— Здоров, что и говорить. Степным воздухом дышит да солнышком умывается…

— А Витенька, тот еще совсем мальчик, — вздохнула Александра Михайловна.

— Любимчик твой, — усмехнулся старик.

— Тоже выдумал! — обиделась мать. — Для меня все любимчики: какой палец ни обрежь — больно.

За дверью послышались легкие, быстрые шаги. В прихожую впорхнула Таня.

— Мама, почему ты ушла? Там гости скучают, а ты…

Она застыла на месте, Широко раскрыв иссиня-серые глаза и вопросительно глядя на отца и мать.

— Папа, ты чего забрался сюда? — обратилась она к Прохору Матвеевичу. — А с гостями кто будет заниматься?

Тонкая и гибкая, как лоза, в светлом платье, еле достигавшем узких коленей, она затормошила старика, чмокнула его в щеку, смахнув неосторожным движением с вешалки чью-то шапку, и убежала. Прохор Матвеевич поднял с пола шапку; покачав головой, пошел вслед за дочерью.

Молодежь во главе с Таней, взявшей на себя роль молодой хозяйки, расположилась в комнате Алексея, — в ней он жил еще в студенческие годы, теперь здесь была спальня Тани.

Остальные сидели в небольшом залике, — Прохор Матвеевич по старой привычке называл его горницей. Здесь устраивались редкие семейные торжества. Глаза гостей все чаще обращались к пожелтевшему от времени циферблату стенных часов.

Все сидели чинно, и разговор не клеился. Павел отвел отца в соседнюю комнату, сказал приглушенным басом:

— Слушай, батя, не пора ли начинать в самом деле? У меня уже в горле пересохло.

— Да я и сам непрочь. Но, видишь, мать выдерживает. Дисциплина.

— Ох, батя, и у тебя дисциплина, — вздохнул Павел, — А я думал, ты без всякой дисциплины живешь — по старинке.

— Нет, сынку, ошибаешься, — улыбнулся старик и бережно поправил на груди сына орден «Знак почета». — Ты меня к старикам не причисляй. Я на фабрике…

— Знаю… Не хвались, — смеясь перебил Павел. — Сам видел, какой мебелью ты новый театр обставил…

— Ты понимаешь — тысяча человек садится, и нигде не скрипнет! — с юношеским задором похвастал Прохор Матвеевич и, все более воодушевляясь, стал рассказывать: — Я им предлагал мебель под темный дуб отделать, такой, знаешь, с коричневым дымком. Так нет: уперлись стервецы — давай им темнокрасный лак.

Старик стал бранить дирекцию строительства нового театра, жаловаться на упрямство главного инженера, на то, что комиссия отвергла несколько его предложений.

— И ты сдался? — прищурился Павел.

— Ничуть. Все-таки по-моему вышло, согласились с дымком, — с гордостью ответил Прохор Матвеевич.

— Вот и молодец, батя. Ну, идем, что ли?

Павел взял отца под руку, и они вошли в горницу.

Прохор Матвеевич с важным видом разливал вино. Алексей и Виктор сидели рядом.

Худощавый, похожий на мать, Виктор изредка склонялся к Алексею, что-то шептал ему и, кивая на отца, улыбался. На правом виске его розовел чуть приметный шрам — след камня, неосторожно пущенного в детстве из рогатки уличным шалуном. В серых глазах часто загорались озорные огоньки. Густой загар сохранился с лета на его щеках, еще не утративших отроческую припухлость; русые волосы спутанными прядями, спадали на левый висок. Темносиний китель, с алыми квадратиками и серебряными значками на голубых петлицах, не совсем ладно облегал узкие плечи.

Алексей был широкоплеч — весь в отца, лицо строгое, даже сумрачное, с резко очерченным крупным подбородком, глаза карие, упрямые, пустые брови всегда насуплены; в тяжеловатых движениях и манере говорить чувствовались властность и замкнутость. И хотя Алексей был старше Виктора только на четыре года (Виктору шел двадцать четвертый), он выглядел намного старше брата.

Алексей, Виктор и Павел подходили к отцу и матери, провозглашали тосты за их здоровье, за долгую жизнь.

Обнимая Алексея, потом Павла и Виктора, Прохор Матвеевич взволнованно закашлялся, проговорил:

— Спасибо, сынки. Горжусь вами, горжусь. Приятно мне, старому сычу, что вы так пошли в гору.

Александра Михайловна то и дело оглядывала сыновей счастливыми, сияющими глазами, подкладывала им то кусок румяного, лоснящегося жиром гуся, то пышный треугольник мясного пирога.