Василь Быков - Блиндаж

Василь Быков

Блиндаж

КОВЧЕГ БЫКОВА

После настоящих писателей остаются прижизненные публикации. После великих — прижизненные архивы.

О них — своих архивах — не особенно заботился Василь Быков. И характер у него был не “забронзовевший”, и время не способствовало доверительности. А потому после Быкова не осталось пронумерованных и упорядоченных рукописей, самое потаенное доверялась спутнице-жене Ирине Михайловне, немногим друзьям или огню дачного камина. После Быкова остались его правда, его дело, его боль, его книги и… неопубликованные рукописи.

Архив Василя Быкова сохранил неизвестную повесть “Блиндаж”, почти завершенную в 1987 году и не оконченную до последнего в жизни писателя 2003-го. Остались 77 страниц машинописи, несколько страниц рукописных вставок, наброски-планы в отдельном блокноте и авторская карта, на которой происходят события повести (деревня, домик Серафимки, шоссе, кустарник, траншеи перед холмом, разбитая пушка, блиндаж).

В одном из писем к своему другу, талантливому критику Игорю Дедкову, 20 декабря 1987 года В. Быков признается:

“Выжив Алеся Адамовича, берутся за Виктора Коваленку, Светлану Алексиевич, тихо обкладывают Быкова — чтобы лучше было взять. Считается, что режиссер всего этого Павлов[1], которого направляет Севрук[2]. Но не только они, конечно. В этой истории показали свою двойную душу некоторые наши общие знакомые. <…> А вообще работается скверно, начал и бросил новую повесть — не удовлетворяет”.

Так высказался В. Быков о повести “Блиндаж”. А думал о ней — до последнего своего дня; в блокноте, куда вписывались дополнения к воспоминаниям “Долгая дорога домой”, на отдельной странице рукою В. Быкова записано-напомнено, как обозначено на верстовом столбе творческих дорог: “Блиндаж (Серафимка)”.

Повесть “Блиндаж”, которая задумывалась и писалась после “Карьера” перед “Облавой”, обостренно-Быковская, типично-Быковская. Как типична для Беларуси вырисованная в тексте истребленная сталинизмом и нацизмом деревенька Любаши родной Быкову Полотчины, как символический образ Серафимы Тарасевич, “темной” колхозницы, которая в год могла “выгнать” пятьсот двадцать трудодней и не иметь претензий за убитого единственного брата — учителя и “врага народа”. Человек в “неслыханном, исключительном” (В. Быков) положении — вот основной лейтмотив “Блиндажа”. И главная героиня Серафимка, и слепой после ранения капитан Хлебников, и дезертир немец Хольц, и “идейный” большевик Демидович, и сумасшедший еврей Нохем, и сын раскулаченного, “путаный человек”, антисемит Кочан, и полицаи Пилипенки — поставлены в такие испытания, где между белым и черным нет границы.

Сюрреалистическая коллизия для будничной жизни и будничная для военной собирает в тесном блиндаже героев повести. Все ждут спасения, а блиндаж превращается в Серафимин ковчег. Сама же повесть стала для В. Быкова, думается, своеобразным “творческим полигоном”: здесь испытывались новые идейно-тематические решения (сталинщина уподоблялась нацизму, высвечивалась обида репрессированных), нащупывались стилевые находки будущих притчей (под одной крышей и за одним горшочком затирки — офицер-красноармеец, фашист, большевик, полицай), филигранилось композиционное мастерство (сюжетное разветвление-“нанизывание” завершалось продуманной финальной развязкой). Филигранилось до последнего дня писателя, поскольку повесть так и осталась незавершенной. Незавершенной на бумаге.

О фабуле развязки повести можно узнать из авторских записей и набросков, по которым и удалось “смонтировать” план заключительных глав (они в публикации подаются курсивом).

Таким получился давний и неизвестный “блиндаж-ковчег” Василя Быкова. Только выживут в нем не все и не всё. И останутся Быковская правда, честь и боль, а также — внимательно перечитанная машинопись так и не сданной в печать повести…

Алесь Пашкевич

“Прывитанне, яснавялебны куме! Прашу прабачэння за клопаты, але дасылаю Вам прадмоуку да “Блиндажа” и прашу перакинуць яе хану Беразевичу з усими нашыми найлепшыми пажаданнями. Думаю, што пераклад аповесци — не найлепшы (часам — падрадкоуник), але ж хай там падшкрабуць у рэдакцыи и падправяць. Можа, на чэрвеньски нумар и пойдзе? А кали не — я узбунтую слуцка-татарския народы и павяду их на Новасибирск!!! Да сустрэчы”.

Из письма А. Пашкевича, переданного в редакцию журнала.

1. Серафимка

Холодный мелкий дождь сыпал с неделю, поливая и без того промокшую землю. Дорога целиком раскисла, грязь расползалась под ногами, мутные лужи заполнили колеи, стекать им было некуда. Даже тропа сбоку за канавой и та не высыхала в течение тех коротких промежутков, когда ненадолго утихал дождь, была скользкой и холодной. Удобней всего идти было по мелкой, тоже измокшей травке вдоль картофельного поля, кое-где выкопанного, с разбросанной, порыжелой ботвой, а где и с нетронутыми еще бороздками. Картошка, судя по всему, пойдет под снег, вымерзнет, копать ее уже некому — деревни, считай, не стало, выгорела, порушилась до основания эта небольшая деревенька. Да и другим тут досталось, видать, не меньше, и теперь из-за обожженных деревьев торчали закопченные печи с обломанными трубами, остатками зловонного дыма дышали недогоревшие пепелища. Еще бы — столько ужасных дней все здесь гремело от жутких взрывов, ходуном ходила земля, воздух сплошь визжал и скрежетал.

А от дыма нельзя было продохнуть даже в яме на свекловичнике, где пряталась тетка Серафимка. Все вокруг горело, тлело и дымилось: и хаты, и хлевки, и риги — и она боялась даже выглянуть на свет божий, чтобы рассмотреть, стоит ли еще ее хатка. Уже, может, с десяток ужасающих взрывов громыхнуло во дворе и в огороде, сырой пласт суглинка обрушился в яме, привалив ее босые ноги, сверху яму засыпало чернотой, перемешанной со мхом, соломой с хлевка. Но хата не сгорела. Серафимка обрадовано уставилась на нее, как только несмело выбралась из ямы под вечер в пятницу, когда все здесь утихло, смолкло, помертвело. И она сама себе не поверила: неужто уцелела? Хатка, однако, уцелела с натяжкой, ведь половины кровли на ней как ни бывало — будто вихрем снесло, а вторая половина плоско укрыла стропилами чердак без дымохода, черные кирпичи от которого разбросало по всему огороду. Пострадали все три окошка, битое стекло валялось вокруг, и Серафимка, боясь изрезать босые ноги, встала возле сломанного забора и горько заплакала…

За картофельным полем нужно было повернуть по косогору в лог, где из-за кустарника широко выглянул громадный луговой простор: давний выработанный торфяник, ныне черный, пустой, залитый в канавах да ямах застоявшейся водой. Там и далее искони простиралось болото с чахлыми клочками кустов, ольшаника, редкими островками низкорослого болотного сосняка; через него, впрочем, бежал старинный мощеный тракт, за который, видно, и разгорелась эта военная потасовка. Накануне красноармейцы несколько дней копали пригорок, откос, окапывались на краю торфяника, накопали уйму причудливо-извилистых нор, ямин, круглых, что сковорода, площадок — для пушек, что ли?

Вчера под вечер, когда Серафимка, страшась и крайне любопытствуя одновременно, подошла к тому пригорку, то даже присела от внезапного внутреннего ужаса — ниже, возле кустиков на краю вывернутых из глубины отвалов земли, лежала на боку небольшая пушчонка с коротким стволом, и за нею ничком обвис на железной станине мертвый красноармеец, сплошь обсыпанный мелкими комьями земли. Она долго всматривалась в него издали, думала, вдруг шевельнется, может, еще живой? Но, увы, не пошевелился убитый; она поняла это, когда все же подошла ближе и заметила на его стриженом затылке расплывшееся пятно засохшей крови. Она еще повглядывалась в него, стараясь как-то одолеть свой страх, да так и не одолев его, помалу подошла по траве к пушечке. Лица убитого не было видно, и не поймешь, какого он возраста, разве что его тонковатая шея, которая высовывалась из распахнутого ворота гимнастерки, позволяла полагать, что это совсем еще молодой парень. Должно быть, он лежал здесь несколько дней, его гимнастерка на спине ошершавела и подсохла на ветру, а бока и все иное под ним было сырое и темное — от дождя или крови. Серафимка подошла совсем близко, ступила на груду сырой мягковатой земли, за которой открывалась глубокая узкая ямина, боязливо заглянула туда и ужаснулась еще пуще: в яме тоже лежали убитые.

Нельзя сказать, что Серафимка так уж боялась неживых людей — за свои сорок лет она успела повидать покойников — мужчин и женщин, молодых и старых, схоронила отца, но тогда было все не так. Там были издавна знакомые, свои, родичи, да и покойники совсем не то что убитые, окровавленные да покалеченные солдаты.