Дверь в зиму - Генри Лайон Олди
Время, понял Сержант. Пришло. На потом не отложишь.
Он подскочил к Бешеному — и, не тратя дорогие секунды на то, чтобы отобрать топор, со всей дури заехал психу ладонью по уху. Жизнь — мамка сложная, неласковая. Она научила Сержанта не расходовать время на грозные кулаки, рискуя испортить ударом по твердому свои же пальцы. Вот так хорошо: ладонь по уху, основание ладони под ухо.
Ага, сел на жопу. Башкой трясет.
— Ты, блядь…
Поразмыслив, Сержант добавил: пнул Бешеного в лоб. В треть силы, ребристой подошвой берца. Так, чтобы псих поплыл, но не вырубился — затылком о стену приложился, и хватит.
— Очухался?
— А что они? — внятно спросил Бешеный.
Голос его был детский, обиженный.
— Кто?
— Они! Они вернутся, будут шары гонять. А я? Я в грязь лягу, да? Они — шары, а я в грязь? Нет уж, не гонять им шары…
Он потянулся к оброненному топору. Сержант ногой откинул топор под стену, от греха подальше.
— Иди ляг. Понял?
— Они, значит, шары…
— Вали в спальню! Выполнять!
Бешеный скис, сдулся: будто воздушный шар прокололи. Встал сперва на четвереньки, затем как положено. Побрел к двери.
Сержант дождался, пока он выйдет прочь. Сосчитал до десяти. Взял топор — и наотмашь засадил обухом в стену. Упала, разбилась декоративная тарелка, висевшая на гвоздике.
Хотелось запустить топором в окно. Нервы ни к черту. Но тогда Бешеный вернулся бы, а это уже было лишним.
* * *
Когда Сержант ушел из бильярдной, Кутный потащился следом.
Мохнатым комом встал в коридоре, у двери. Дверь Сержант за собой запер, вероятно, опасаясь мести Бешеного — спящему не отбиться! Но для Кутного в доме не было преград. Двери, стены, запоры, вентиляционные отверстия — везде открытая дорога.
В спальню Кутный не зашел по другой причине. В нем что-то менялось: болезненно, непривычно, страшно. Кутный прислушивался к этим изменениям, пытался осознать их смысл и значение. Не знал: воспротивиться или принять? А может, просто смириться и ждать неизбежного?
Что делать, а?
За дверью шумел Сержант: выдвигал ящики шкафов, рылся в вещах, швырял их на пол, даже не собираясь вернуть на прежнее место. Что-то изредка прятал в рюкзак, что-то в карманы. Отодвинул трюмо, заглянул за него. Отодрал фанеру, которой трюмо было обито с тыла. Ухнул с огорчением: видать, не нашел того, на что рассчитывал.
В дорогу собирается, расстроился Кутный. Бросит меня.
Опять меня бросят одного.
Этажом ниже в шкафах гостиной рылся Бешеный. Стонал, охал — у него болела голова. Разбил стулом телевизор. И опять шуршал, стучал, громыхал; отбрасывал или прятал в вещмешок. Очкарик спал рядом на диване, свернувшись калачиком. Шум, производимый Бешеным, его не тревожил. Где-то, должно быть, рылся и Сиделец, но Кутный его не слышал.
Крысы, думал Кутный. Хозяева.
Хозяева-крысы.
С крысами он сталкивался не впервые. Выводил из подвалов, гнал прочь, пугал, чтобы не вернулись. Прежние хозяева не брезговали и крысиным ядом, разбросанным в местах, где кучковались грызуны, но Кутный старался не доводить дело до крайностей — гнал крыс раньше, чем они начинали дохнуть вместе с крысятами.
То, что крысы большей частью сбегали в дома по соседству, его не беспокоило. Чужие дома — чужая забота.
Хозяева-крысы. Их что, тоже надо гнать?
Сержант нашел упаковку фломастеров. Встал у стены, выбрал черный. Написал на обоях: «Я с улыбкою весёлой буду жечь чужие сёла!» Кутный ничего не понял. Читать он не умел, но в доме, как уже было сказано, от него не мог укрыться никакой смысл: явленный или тайный, написанный или высказанный вслух.
Жечь сёла. С улыбкою.
Это как?
«Коси укроп», — написал Сержант рядом. И еще: «У солдата три пути: 200, 300 и статьи». И еще: «Zадачу Vыполним!»
Глупости какие-то, вздохнул Кутный.
Когда Сержант перестал пачкать стены, угомонился и заснул, он вошел в спальню. Долго стоял возле храпящего человека. А потом взобрался на кровать и сел Сержанту на грудь.
На груди у хозяев Кутный сидел не впервые. Легкий как пушинка, он сиживал и у хозяина, и у хозяйки; случалось, что и у детей. Как музыку, слушал ровное дыхание, смотрел чужие сны: часто непонятные, всегда интересные. Рылся в воспоминаниях: не так, как эти, грохоча ящиками и выбрасывая содержимое на пол, а по-своему, с бережной осторожностью, возвращая все, что ни взял, на прежние места.
Боялся ненароком повредить, нарушить.
Сейчас Кутный сидел иначе, рылся иначе — новые хозяева, сами того не подозревая, научили его новым ухваткам. Что это? Жара, пыль, песок. Пот затекает в глаза. Взрывы. Далеко, очень далеко. Рядом. Кровь. На одежде, на руках. Гул в небе: ближе, ближе. Валится на голову.
Опять взрывы. Гул превращается в рев.
«Рассыпаться! Занять оборону!»
Я бы не смог, огорчился Кутный. Рассыпаться? Нет, не смог бы. Ага, это снится Сержанту всякий раз. Сон истрепан до дыр, расползается, выскальзывает из цепких пальцев. Вспыхивает, сгорает; начинается снова.
Жара, пыль, песок. Пальба.
«Рассыпаться! Занять оборону!»
Каждая крупица чужого, краденого песка делала Кутного тяжелее. С каждой пригоршней пыли, скрипящей на зубах, он набирал вес. Впору было поверить, что он складывает все это в карманы, да только карманов у него отродясь не было. Взрыв, крик, гул, выстрел — все оседало на Кутном слоями неподъемного свинца.
Сержант хрипел под ним.
Задыхался.
* * *
Руины, понял Сержант.
Развалины дома.
А я под ними. Глубоко.
Балка лежала поперек груди. Сверху — груды кирпича. Там, в далекой, невозможной вышине, бродили спасатели. Кричали: «Есть кто живой?!»
Есть, хотел крикнуть в ответ Сержант.
Не мог.
Трещали ребра. Опасно прогибалась грудина. Сердце превратилось в кулак, сжалось до белых костяшек. Воздух сочился в легкие тонкой прерывистой струйкой. Струйка иссякала, превращалась в редкие капли, заканчивалась; возникала снова. Воздуха катастрофически не хватало.
Где я, ужаснулся Сержант. Что со мной?
Дейр-эз-Зор?!
Нет, там не было никаких домов. Откуда взялся этот?
Почему рухнул? Почему на меня?!!
Высоко-высоко на груде развалин сидела собака. Выла на луну. Сержант не видел ее, но чуял запах мокрой псины. Кто-нибудь, беззвучно хрипел он. Кто-нибудь, сделайте так, чтобы эта проклятая собака замолчала! Да что ж она воет, как по покойнику…
Словно услышав его мольбу, пес замолкал на секунду-другую — и опять заводил тоскливую бесконечную песню смерти. Сержант и сам завыл бы, да голоса не было.
Голоса и воздуха.
* * *
Кутный не сразу понял, что сорвало его с Сержанта.
