Дверь в зиму - Генри Лайон Олди
Смотрю в окно. Если смотреть только в окно и никуда больше, можно на время забыть о людях.
Терпи, казак, атаманом будешь. Четверо суток в метро, превращенном в убежище — вот где был ад. Я примерный грешник: терпел, мучился. Под конец сорвался: стыдная, безобразная сцена. И так всю жизнь. С пяти лет, насколько я помню. С годами научился жить один. Минимум общения. Никаких рукопожатий — перчатки наше всё. Извините, у меня экзема. Брезгливость на лицах? Это хорошо, быстрее отстанут.
Семья? Какая тут семья…
Его Величество Интернет. Спаситель и благодетель. Где ж ты раньше был, дорогой мой? Вопрос, конечно, риторический.
Работа на удалёнке. Доставка продуктов на дом.
Война.
Она там, за окном. Проплывает остовами сгоревших автомобилей, оборванными проводами. Развалины домов скалятся проемами выбитых окон. Война бросается под колеса воронками от снарядов, автобус виляет, подпрыгивает на ухабах. Хорошо бы музыку в уши, чтобы с гарантией отгородиться от соседей. Увы, надо беречь заряд — нельзя остаться без связи.
Как люди обходились без нее в ту, давнюю войну? А как я сам обходился всего четверть века назад?
— Где моя сумка?! Лиза, куда ты дела мою сумку?
— Успокойся, Натали. Твоя сумка в багажнике.
— В каком багажнике? Она мне нужна!
— В багажнике автобуса.
— Какого автобуса?
— В котором мы едем, Натали.
— А куда мы едем?
— В эвакуацию.
— Зачем?
— Потому что война.
— Я не хочу в эвакуацию! Я хочу домой! Дайте мне выйти!
Цепкие пальцы вцепляются мне в волосы. Не больно, но меня насквозь пробивает током.
— Встаньте! Дайте мне выйти!
Престарелая дама полна бодрости и решимости. С энергией у нее все в порядке, жаль, с головой проблемы. Пытаюсь отстраниться, разорвать контакт, увернуться от дождя чужой жизни.
— Мы в автобусе, — говорю я. — Мы едем. Тут нет прохода.
— Есть!
— Если я встану, вы все равно не сможете выйти.
— Смогу! Вы встанете, и я смогу!
— Натали, сядь, пожалуйста. На ходу выходить нельзя.
— Пусть остановят автобус! Я выйду!
Натали разжимает хватку и переключается на Лизу — усталую женщину чуть младше ее самой:
— Ты мое место заняла! Встань немедленно!
Капризный седой ребенок. Поздно. Водоворот засасывает, тянет на глубину. Калейдоскоп образов: лица, дома, машины. Невнятный гомон, яростный вопль клаксона…
«Сдурела, старая?! Куда под колеса прешь?!»
«Я иду домой. Я хочу домой. Где мой дом? Где Лиза?!
«Где вы живете? Я вас отведу.»
«Я живу здесь! В Харькове! Проспект Тракторостроителей, дом…
«Это не Харьков. Это Львов.»
«Почему — Львов? Я не хочу во Львов! Лиза! Где Лиза?! Лиза, ты меня бросила?! Я хочу домой!..»
Лица тают, расплываются мутными кляксами, исчезают. Голоса сливаются, слов уже не разобрать…
Выныриваю. Отпустило.
Будущее теснится в груди, подступает к горлу, рвется наружу. Меня вот-вот стошнит: на Натали, Лизу, на соседа в очках. Это случится через полтора месяца. Натали потеряется в чужом городе. Лиза за ней не уследит. Натали пойдет куда глаза глядят, заблудится, едва не попадет под машину, запаникует, забудет, где она — и не сможет вспомнить, найти дорогу обратно.
Предупредить? Бесполезно. Натали живет в своем мире, она не запомнит, не воспримет. А Лиза все равно за ней не уследит: даже если будет знать, если поверит. Меня сочтут психом. Хорошо, если этим дело ограничится. Бывало хуже, много хуже.
Скриплю зубами.
— Вам плохо? Дать вам воды?
— Спасибо. Я в порядке. Вода у меня есть.
Пью из горлышка пластиковой бутылки. Все хорошо, ты справился, ты молодец. Ну вот: поперхнулся, закашлялся, воду пролил. Спокойнее. Все хорошо…
Иногда я уверен: если промолчу — не сбудется. А если сказал — всё. Приговор. Глупость, конечно. Суеверие. Мания величия. Тоже мне, вершитель судеб!
Одно я знаю точно: предупреждать людей бесполезно.
— Лиза! Где моя сумка?
Едем дальше.
Первый
В четверть третьего я вышел в тамбур покурить.
Легко сказать — вышел. На деле это оказалось тринадцатым подвигом Геракла. Сперва я долго спускался вниз, как престарелый акробат из-под купола цирка, стараясь не разбудить никого из спящих зрителей. Не знаю, право, спали женщины сидя, или просто коротали ночь в дремотном отупении, но они молчали, никак не реагируя на мои смертельные номера, а я долго искал, куда поставить ногу. Откидную ступеньку не нащупал, в итоге воспользовался столиком. Затем я на цыпочках брел по коридору, стараясь не наступить на чью-нибудь руку, ногу, лапу и хвост. Боялся, что собаки поднимут лай, но ничего, обошлось. Посетил туалет, удивительно чистый в сложившихся обстоятельствах.
И лишь после всех этих мытарств — тамбур.
Там курил он, Слепой. Тот парнишка, которого громадная бабка тащила в вагон, выдавая за незрячего. За дверным окном мелькали редкие фонари, тени делали Слепого старше, потрепанней. Он зыркнул на меня и отвернулся, не проявив интереса.
Грохот колес здесь звучал резко, остро. Пол под ногами ходил ходуном. Я задумался, не пройти ли дальше, в пространство между вагонами — и решил никуда не ходить. Запреты на курение сейчас казались чем-то несущественным, эхом прошлой, рухнувшей с откоса жизни, а компания Слепого меня не смущала.
Холодно. Вернуться за курткой? Нет, второй поход — это слишком.
Выудив из кармана мятую пачку «Кента», я сунул в рот сигарету и чиркнул зажигалкой. Слепой бросил свой окурок под ноги, мало заботясь о мнении проводника на сей счет, вздохнул и тоже достал вторую — или какую там по счету? — сигарету.
— Огоньком угостите?
Я протянул ему зажигалку, чиркнул колесиком. Слепой наклонился вперед — и сделал самое глупое, самое опасное, что только можно было от него ожидать. Вместо того, чтобы просто сунуть кончик сигареты в огонь и затянуться, он накрыл мою руку своими ладонями, забрал, словно в ковшик, и крепко сжал.
Не знаю, может, моя рука тряслась. Или Слепой хотел проявить теплые чувства к случайному попутчику. Или ему было страшно, всю дорогу страшно до одури, и он прятался в этом прикосновении, как в шатком домике.
Ничего я не знаю, кроме того, что меня накрыло с головой.
…холодно. Сыро.
Скоро рассвет.
