Педро Парамо. Равнина в огне (Сборник) - Рульфо Хуан
– Сперва уложим его на кровать. Гляди, трясется, как в горячке.
– Не больно-то ему верь. Такие что угодно изобразят, лишь бы внимание привлечь. Знавал я в Медиа-Луне одного «провидца». Да только не провидел он, что хозяин тоже не слепой и прибьет его, шарлатана, когда обо всем узнает. Никак наш из той же мистической братии. Ходят всю жизнь по деревням, побираясь чем Бог пошлет. Но здесь кормить его некому. Смотри, перестал дрожать. Прислушивается.
Время словно потекло вспять. Я вновь увидел звезду рядом с луной. Исчезающие облака. Стаи дроздов. И тут же – наполненный светом вечер.
Отблески солнечных лучей на стенах. Эхо моих шагов по булыжной мостовой. Голос погонщика: «Найдите донью Эдувихес, если она еще жива!»
Затем – погруженная в темноту комната. Подле меня храпит женщина. Дыхание у нее неровное, будто она в полудреме или вовсе не спит, а только изображает храп. Плетенная из тростника кровать застелена мешками, от которых разит мочой, словно их никогда не проветривали; саржевая подушка, набитая грубым волокном или шерстью, пропиталась потом и задеревенела.
Голые ноги женщины касались моих коленей, а дыхание – лица. Я оперся о твердокаменную подушку и сел в постели.
– Не спите? – спросила женщина.
– Не хочется. Я весь день проспал. Где ваш брат?
– Ходит где-то. Сами слышали, куда он собирался. Пожалуй, сегодня не придет.
– Значит, все-таки ушел? Не послушал вас?
– Да. Может, и не вернется больше. Все они сперва так говорили. Схожу, мол, туда, схожу сюда. А в конце концов так далеко забредут, что уж не воротятся. Он давно порывался уйти – вот, видно, и настало время. А меня втихомолку бросил на ваше попечение. Улучил момент. И про телка бродячего – отговорка. Не вернется, сами увидите.
Я хотел сказать: «Что-то мне нехорошо, пойду глотнуть воздуха», однако взамен произнес:
– Не волнуйтесь. Вернется.
Когда я встал с кровати, женщина сказала:
– Я вам в кухне поесть оставила. Там немного, но заморить червячка хватит.
На углях я обнаружил кусок копченого мяса и несколько лепешек.
– Все, что смогла для вас найти, – донеслось из комнаты. – Выменяла у сестры на две чистые простыни – от матери достались, давно уж. За ними-то она и приходила. Та женщина, которая вас испугала. Только я при Донисе не хотела говорить.
Черное небо, усыпанное звездами. И по соседству с луной – та, что всех больше.
– Ты меня слышишь? – тихо спросил я.
И ее голос ответил:
– Где ты?
– Здесь, в Комале. С теми, кого ты знала. Видишь меня?
– Нет, сынок, не вижу.
Казалось, голос звучит отовсюду, теряясь где-то за краем земли.
– Я не вижу тебя.
Вернувшись на ту половину, где спала женщина, я вызвался лечь на прежнем месте в углу.
– Кровать у вас все равно жесткая, точно на досках спишь. Если понадоблюсь – зовите.
– Донис не вернется, – промолвила она. – Я по глазам прочла. Только и ждал, когда кто-нибудь явится, чтобы уйти. Теперь ты будешь обо мне заботиться. Или, может, не хочешь? Иди сюда, ляг со мной.
– Мне и здесь хорошо.
– Лучше полезай на кровать. Там тебя клещи заедят.
Тогда я поднялся и лег с ней.
Посреди ночи я проснулся от жары. Меня заливал пот. Тело женщины, вылепленное из праха, покрытое коркой пыли, теряло форму, постепенно растекаясь в лужицу грязи. Она исходила потом, и я буквально плавал в нем, борясь за каждый глоток воздуха. Тогда я встал с кровати. Женщина спала. Изо рта у нее вырывалось бульканье, напоминавшее предсмертный хрип.
Я вышел на улицу подышать, однако и там не было спасения от липнущей к телу жары.
Дуновения воздуха тоже не было, только тишина и отупляющая духота августовского зноя.
Приходилось глотать один и тот же воздух: в попытке его удержать я прикрывал рот ладонями. С каждым вдохом и выдохом воздуха становилось меньше, пока наконец тоненькая струйка безвозвратно не просочилась у меня между пальцами.
Отлетела навсегда.
Помню, как увидел над головой нечто вроде воронки из клубящихся облаков, а затем, омытый их пенистой массой, погрузился в туман забытья.
– Хочешь сказать, что умер от удушья, Хуан Пресиадо? Тебя нашли на площади, далеко от жилища Дониса. И он был со мной, говорил, что ты прикидываешься мертвым. Вдвоем мы оттащили тебя, уже окоченевшего, в тень галереи; тело сведено судорогой, как у тех, кто помер от испуга. Кабы той ночью было нечем дышать, нам не хватило бы сил тебя нести, а тем более – похоронить. Но сам видишь – похоронили.
– Верно, Доротео. Говоришь, тебя зовут Доротео?
– Вообще-то меня зовут Доротея. А впрочем, без разницы.
– Так и есть, Доротея. Меня убили нашептывающие голоса.
«Там увидишь мой любимый край. Дорогие сердцу места, где истомилась я в мечтах. Городок возвышается над равниной, сверкая изумрудной зеленью листвы, точно шкатулка с драгоценными воспоминаниями. Любой захотел бы жить там вечно, сам убедишься. Предрассветные и утренние часы, дни и ночи всегда неизменны, только дышится по-разному, и вместе с воздухом меняется цвет вещей. А ход жизни такой тихий, словно сама жизнь – не более чем шепот…»
– Да, Доротея. Меня погубил шепот. Хотя я уже был сам не свой от страха. Он завладевал мною постепенно и наконец сделался невыносим. Когда к этому прибавились голоса, у меня ум за разум зашел.
Твоя правда, я отправился на площадь, привлеченный гомоном толпы. Я действительно верил, что там люди. Рассудок мне уже не принадлежал; помню, как цеплялся за стены, словно шел на руках. Ощущение было такое, что стены источают шепот: он сочился сквозь трещины и облупившуюся штукатурку. Я слышал голоса – неясные, приглушенные; они что-то говорили мне мимоходом, однако слова сливались в неразборчивый гул. Отойдя от стен, я вышел на середину улицы, но голоса по-прежнему звучали совсем рядом, будто у меня за спиной или впереди. Я не чувствовал зноя, как сказал тебе раньше; напротив, мне стало холодно. С той минуты, как я ушел из дома женщины, с которой делил ложе – и которая на моих глазах растаяла в луже пота, – с тех самых пор я не мог отделаться от озноба. С каждым шагом он пробирал меня все сильнее и сильнее, до мурашек. Я ощутил желание повернуть назад, в тепло, однако вскоре понял, что холод идет изнутри: сама кровь стынет в жилах. «От страха», – понял я. Потом услышал царящее на площади оживление и решил, что в толпе страх пройдет. Вот почему вы нашли меня там. Значит, Донис все-таки вернулся? Та женщина была уверена, что больше его не увидит.
– Мы нашли тебя уже утром. Откуда он явился – не знаю. Не спросила.
– В общем, когда я наконец попал на площадь, то подошел к галерее и привалился к одной из колонн. Вокруг никого не было, хотя говор по-прежнему не смолкал, точно в базарный день. Ровный монотонный гул, похожий на шелест ветра в кроне дерева, ночью, когда не видно ни дерева, ни ветвей, а только ветер шумит. Да, именно. Я застыл на месте. А бормотание все приближалось, окутывало меня плотным облаком, словно пчелиный рой. И тут среди шума я различил отдельные слова: «Помолись за нас Господу». Их я услышал отчетливо. Душа моя застыла от ужаса. Вот почему вы нашли меня мертвым.
– Лучше бы ты остался дома. Зачем ты сюда приехал?
– Я уже сказал: чтобы разыскать Педро Парамо. Своего отца, если верить слухам. Меня привели фантазии.
– Вот как? Фантазии дорого обходятся. Из-за них я свой век влачила дольше срока. Всё о сыночке грезила – вот и поплатилась, потому что оказался он еще одной несбывшейся фантазией. После смерти есть время хорошенько поразмыслить и до всего дойти умом. Мне ведь Господь даже своего угла не дал. Только жизнь долгую да тяжкую. Скиталась я, неприкаянная, туда-сюда и каждый раз с тоской на людей поглядывала, точно искала, не прячет ли кто моего ребеночка. А всему виной горькая фантазия. Две их у меня было: одна «сладкая», а другая «горькая». Сперва грезила я, что у меня есть сынок. Всю жизнь твердо в это верила. Да и как усомниться, если чувствовала его, тепленького, в своих руках; и ротик у него, и глазки, и ручки – всё на месте. Долго забыть не могла, как подрагивают под пальцами его сонные веки и бьется сердечко. Куда ни пойду, везде ребеночка с собой брала: запеленаю в шаль и несу. А потом вдруг исчез он. На небесах сказали, мол, ошиблись: сердце мне дали материнское, а лоно – блудницы. И вот другая фантазия: будто попала я на небо и высматриваю, не мелькнет ли среди ангелов лицо моего сыночка. Куда там. Не отличить их друг от друга, точно из одного теста вылеплены. Дай, думаю, спрошу. Приблизился тогда ко мне один из святых угодников и, ни слова не говоря, руку в самое нутро запустил, будто из воска оно. Затем вынул оттуда вроде как скорлупку ореховую и показывает: «Вот тебе доподлинное свидетельство».
