Граница горных вил - Тихомирова Ксения
Андре наизусть выучил маршрут, который я продиктовал ему со слов Саньки: сначала электричка, потом автобус, потом пешком до старого облупленного домика в два этажа, зажатого между длинными белыми девятиэтажками. Андре поднялся на второй этаж развалюхи, нажал звонок. Ему открыла женщина лет тридцати — одна из трех Санькиных соседок. Она еще как будто не совсем проснулась и вышла открыть дверь в халате поверх ночной рубашки. Видно, поэтому она и разговаривала неохотно. Постучала к Саньке (ближайшая к входу комната), покричала, ответа не услышала, сказала: «Нет ее» — и хотела захлопнуть дверь. Андре вставил ногу в проем (моя наука, каюсь) и продолжал расспросы:
— А где она?
— Не знаю. Ушла куда-то.
— Надолго ушла?
— Она мне не докладывала.
За спиной у этой соседки возникла другая, так что расспросы продолжались.
— Вер, не знаешь, Александра скоро вернется? — спросила первая соседка ту, что вышла позже. Та оказалась помоложе и подружелюбнее.
— Скоро. У нее сегодня дежурство ночное. В магазин, наверно, пошла, — отозвалась Вера. — А что ей передать? Как сказать, кто спрашивал?
— Муж, — отрубил Андре (спровоцировав, по-видимому, немую сцену).
Он спросил, нельзя ли ему подождать в квартире. Его впустили на кухню (что само по себе удивительно), но скоро он сам оттуда убрался. Кухня эта, конечно, ничей глаз бы не порадовала: плита, пара холодильников, старые столики под грязноватыми клеенками, жуткого вида раковина, облезлый пол. Андре, впрочем, не столько интерьер вогнал в тоску, сколько достали соседки. Старшая все время входила и выходила и непонятно зачем каждый раз заглядывала в один из холодильников, но ничего из него не вынимала. Младшая появилась спустя некоторое время, переодевшись и подкрасившись, и стала приглашать зайти к ней выпить: по случаю праздника, за знакомство и вообще. Заодно она объяснила странное поведение другой соседки, Ларисы. По мнению Веры, та боялась, что у нее из холодильника утащат заготовки к вечернему приему гостей (вероятно, бутылку-другую спиртного). Андре осторожно отговорился от выпивки и вышел во двор — покурить (как он вежливо объяснил Вере) и ждать Саньку на промозглой оттепели, которая по южным меркам была вполне морозом. После оказанного ему приема Андре даже свой рюкзачок не решился бросить на кухне: подумал, что обыск ему ни к чему.
Он вышел очень вовремя и почти сразу увидел Саньку (не успел даже вытащить свое курево). Она показалась на верху довольно крутой горки, спускавшейся во двор. Серая куртка, белая вязаная шапочка, в руках хозяйственная сумка, не очень набитая продуктами. Санька оглядывалась, выбирая дорогу, и на лице ее было то же угрюмое и озабоченное выражение, которое, как заметил Андре, вообще отличало жителей Москвы. Правда, у большинства оно оттенялось хронической усталостью, а у Саньки к ней добавлялась настороженность и печаль. Одну дорожку раскатали дети, рядом с ней вниз вела лесенка с перилами — разбитая, раскрошенная и по-своему, наверно, не менее опасная, чем темная ледянка.
Дальше все было просто и понятно: бросить рюкзачок на скамейку у подъезда, рядом с тремя бабулями, успевшими только бдительно покоситься на Андре, но еще не успевшими его обсудить. Шагнуть к подножию ледянки — потому что не по лестнице же Санька спустится в этот убогий дворик. Вырасти как из-под земли, закружиться на конце ледяного раската. Выслушать обстоятельную лекцию о безобразной молодежи, у которой совершенно не осталось никакого стыда, — и не услышать ни слова. Споткнуться о брошенную сумку, в которой нечему ни биться, ни литься, и все равно удержаться на ногах. Это пусть кто-нибудь другой шлепнется — на радость зрителям. Не на того напали.
Зрителей хватало. Кроме трех бабушек были еще несколько мамаш с колясками, детишки вокруг недолепленного снеговика, два деловитых парня: один с бутылкой пива, другой — с мобильным телефоном, — шагавшие куда-то целенаправленной походкой. И, если разобраться, ну какое всем им было дело до этой встречи? Мало ли какие встречи происходят в большом городе?
Наконец, подобрав свое брошенное имущество, они вернулись в старый дом. Там обстановка уже изменилась, особенно на кухне, где трудилась старшая из обитательниц квартиры и еще одна, которую Андре раньше не видел. Их деятельность была кипучей в прямом смысле слова: на плите, на всех четырех конфорках, у них уже что-то кипело. Санька установила это, бросив в кухню один беглый взгляд; открыла свою комнату, сказала с отстраненным удивлением:
— Ну, надо же… В кои века мне есть кого покормить хоть пельменями, и вот, пожалуйста…
— Ты знаешь, когда я в первый раз вошел, там ничего не кипело и даже газ не горел, — поддержал Андре эту тему, не решаясь переходить к другим.
— А что ты им сказал?
— Да ничего особенного. Что я твой муж.
— Тогда понятно. Они мстят за разочарование.
— Неужели я им так не понравился, что меня приговорили к голодной смерти?
— Им не понравилось то, что ты есть на самом деле. Это было любимое развлечение Ларисы и Антонины: говорить, что тебя нет на свете. Что я тебя придумала, а колечко ношу просто на потеху публике.
— За что же… так?
— В каком-то смысле, может быть, за дело. Я как-то пришла с работы, а у них на кухне пировали кавалеры. Пьяные. И они хотели, чтобы я… присоединилась к ним… Это трудно описать. В общем, я спустила их с лестницы. Испортила Ларисе с Антониной вечер. Или вообще расстроила все планы.
Санька с Андре стояли возле входа в комнату, у старой казенной вешалки, оставшейся от каких-то былых жильцов.
— У меня нет для тебя тапочек, — сказала Санька. — И здесь довольно холодно. Вон видишь, стекло треснуло. Ты лучше садись туда, в угол дивана.
Он огляделся в этой комнате, крохотной, на удивление симпатичной (если не обращать внимания на трещину в стекле, расходившуюся странными ломаными линиями от центра), послушно забрался на тахту, покрытую уютным полосатым пледом, увидел перед собой маленький холодильник и улыбнулся:
— Ты тоже боишься, что у тебя стянут какую-нибудь еду?
— Ты о чем?
— О холодильнике. Меня твоя соседка заподозрила в таком преступном умысле.
— Я не боюсь. У меня обычно и тянуть-то нечего. Просто мне сказали, что на кухне и без моего холодильника тесно… А может быть, я их так раздражаю тем, что я из другого мира. Это всегда очень мучительно для тех, у кого другого мира нет, я понимаю. Хотя странно, что они именно на тебя так ополчились Я про тебя всем говорю обычную, понятную вещь: ты служишь в армии.
— Ну да. В саперных войсках, минером. А мне одна из них, Вера, показалась довольно дружелюбной.
— Правильно показалась. Так и есть. Она со мной более или менее дружит. Смешно сказать: за то же, за что другие враждуют.
— За другой мир?
— Нет. Я помогла ей выгнать одного типа. Он тут напился, стал за ней гоняться с бутылкой, орать: «Убью!» — ну и так далее. Лариса с Антониной заперлись по комнатам, а я его вытолкала из дома в сугроб.
— На тебя потом во дворе не пытались нападать?
— Пытались. Но я теперь всегда хожу под щитом, так что это нестрашно.
— Сань, а что ты сейчас хочешь делать? Может, тебе помочь?
— Да нет, тут двоим делать нечего. Я собираюсь поставить воду и сварить пельмени. Ты будешь есть пельмени?
— Я все буду есть. А что такое пельмени? С ними много возни?
— Наоборот. Их надо бросить в кипяток, подождать, пока всплывут, — и готово. Вода у меня есть в запасе — а то ее довольно часто отключают. А вскипятить ее можно и кипятильником. Меня Иван научил на кипятильнике готовить, хоть это и неправильно.
— Подожди. Это все успеется. Куда ты спешишь? Ты опаздываешь?
— Нет. Я спешу… Я боюсь, что если я перестану делать что-то очень простое и обычное, то ты исчезнешь.
— Я могу исчезнуть, пока ты смотришь на кастрюлю.
— Если б ты знал…
— Сань, хватит. Иди сюда. Сядь.
— …сколько раз мне снилось, что ты сидишь здесь, у меня, в этом углу. И почему-то тоже спишь или дремлешь. Руки уронил на коленки, голову на руки… Иногда мне даже удавалось дотронуться до твоего шерстяного носка. А удержать тебя не удавалось никогда. Я… не хотела плакать, но не получается.
