Философия футуриста. Романы и заумные драмы - Илья Михайлович Зданевич
– Я и продолжаю. Но избавьте нас, пожалуйста, от отечественной российской пошлости. Однако, скажите пожалуйста, какие великие дела должны совершить вы, захватив Софийский собор?
Они достигли верхней площадки, откуда через генуэзские окна отрывался величественный вид на Константинополь.
– Вот он – это дело, – вскричал Яблочков, – в час, когда София будет нашей, нашим станет Константинополь, Константинополь станет Царьградом. Осуществление исторических задач России, возрождение России, потрясенной революцией.
Слева направо, увенчивая холмы, расположились мечети, холмы на холмах, противопоставляя формы свои далеким горам, на которых еще не успел сойти снег. Сулеймание, купол Софии в охре и дымке, весь этот верхний ярус, пропитанный желтизной, первый, останавливающий взгляд, обрывающий дыхание, прерывающий речь. А ниже дома, а ниже паруса, сколько домов – столько парусов, перемешанные в мечтах, повествующие о тщете человеческих дел и призывающие к подвигам, ради их неудачи. А еще ближе кладбище с теми же кипарисами, теми же опрокинутыми памятниками. Не упитанное, не самодовольное, не процветающее, а заброшенное, как сама смерть, меланхоличное, как она, никому не нужное, кроме детей, играющих в бабки, и утомленных прохожих. Весеннее небо изумляет в Константинополе10. Сквозь его голубой просвечивает подмалевка нежнейших туманов, стародавних мечтаний, в нем носится неощутимая пыль повергнутых изваяний, и солнце, катясь, подымает ее облака, мраморные, над морем из мрамора, Мраморным.
– Вас восхищает это зрелище, – вскричал Яблочков, – я вижу это по вашим глазам. Вы в восторге, Стамбул, восточная поэзия, красота, единственная в мире. А вот меня это зрелище приводит в ярость, и у меня начинает чесаться рука, чтобы посшибать к черту все эти минареты. О, поскорей бы, поскорей бы настал час. С каким наслаждением я буду смотреть, как каменщики разберут камень за камнем всю эту турецкую красоту, когда город вновь станет дубравой, где вместо листьев колокола.
Вы повсюду один и тот же, Ильязд, вы любите все, каково оно есть, забывая, что нет ничего < самого > по себе и что все есть результат борений. Вам доставляет удовольствие пейзаж, меня мучит желание все перестроить, все переделать. Здесь это желание оказывается весьма кстати.
– Слушайте, мой гимназист, оставим меня пока в покое, дело не во мне, а в вас. Я боюсь, что вам необходима врачебная помощь.
– Начинается скучная игра в образованного человека.
– Отвечайте, вы ведь неверующий.
– По совести, нет.
– Вам ведь, по той же совести, на церковь наплевать, как мне.
– Вы проницательны, Ильязд.
– Вы не монархист, по той же совести.
– Нет. Форма правления меня не интересует.
– Завтра вы можете примкнуть к большевикам.
– Не вижу ничего невозможного, если…
– Какого же черта вы путаетесь во всю эту сомнительную историю с превращением Софии в церковь и прочими атрибутами? Какого черта вам дубрава с колоколами?
– Как будто это все мне мешает быть русским! Поймите, Ильязд, я не монархист, не христианин, я русский, и только, и если я терплю соседство всех этих белогвардейцев и прихожан, то потому только, что нет иного выбора, и потом не все ли равно, с кем осуществлять такие прекрасные задачи. Вы знаете, что когда большевики вошли в Тифлис, здесь пили за здоровье большевиков. Надеюсь, вы меня понимаете.
Он стоял, прислонившись спиной к стене, отвернувшись от города, опустив руки, успокоившись от минутного возбуждения, – минутная передышка – все в той же нелепой войлочной шляпе, налезавшей ему на уши, с жидкими зачатками бесцветной бороды, с глазами, воспаленными от бессонных ночей и вероятных пороков.
– Вы ходите к женщинам? – спросил Ильязд.
– В бардаки – нет, боюсь заразиться, но смотреть люблю, очень уж здорово там, в Галате11.
– А кроме?
Яблочков залился краской.
– Есть одна на Халках. Она меня утешает. Но чересчур с головой, от нее на Птичью улицу12 тянет.
– Это не от нее, а от вашей философии.
– Вы циник, Ильязд. Говорите о женщинах, если хотите, но не суйтесь в дела серьезные.
– Здорово. Я вот только женщину и считаю делом серьезным, а всю вашу серьезную философию – переливанием из пустого в порожнее. Трата времени, понимаете. Рукоблудие, вот что!
Яблочков так изменился в лице, что узнать его нельзя было. И без того бледное и жалкое лицо его невероятно побелело, и глаза, утомленные и с красными прожилками, стали чистыми и блестящими. До чего он был хорош в эту минуту! Ильязд смотрел на него с восхищением, вспоминая о своих первых восторгах на улице Величества. Но Яблочков сжался и ринулся на Ильязда. Однако, сколь Ильязд не был захвачен врасплох, ему повезло поймать руки Яблочкова в свои и сломать его натиск.
– Пустите, – кричал, брызжа слюной и задыхаясь от бешенства, Яблочков. – Я убью вас, убью вас, циник! Если кого нужно вешать, уничтожать, так таких, как вы, высокомерных умников, все презирающих! Не смеете, вы не смеете так оскорблять меня!
Ильязд искренне сожалел о своих словах.
– Простите, я вовсе не хотел вас оскорбить, – закричал он с досадой. – Я хочу вас предупредить.
– Не хочу ваших предупреждений, пустите, вы мне делаете больно.
Ильязд выпустил руки Яблочкова. Тот потирал запястья и переминался с ноги на ногу. Он почти плакал. “Я вас считал за друга, за помощника, а вы враг, враг, я чувствую, что вы напитаны враждой к нам и нашему делу. И если бы вы были еще противником. А то так, враг ради того, чтобы быть врагом, чтобы удовлетворить идиотскую вашу гордость”.
– Я хочу вам помочь.
– К черту ваша помощь, как вы ее понимаете. Оставьте людей делать их дело и не мешайте им, не оскорбляйте их вашей выспренностью.
– Послушайте, Яблочков, – начал Ильязд как можно мягче и садясь на ступень рядом с ним. – Если вы действительно философ, не обращайте внимания на недостатки моего характера, я сам страдаю от них больше кого бы то ни было. Поговорим с минуту по существу.
– Мне не о чем больше с вами разговаривать, вы слишком оскорбили меня.
– Отложим этот личный вопрос. Поговорим о деле.
– Не хочу.
– Не будьте ослом. Выслушайте с минуту.
– Не больше.
– Так вот. Вы затеваете военный захват Софии и затем города. Что вы располагаете силами достаточными – возможно. Тысяча дисциплинированных и вооруженных людей может захватить Стамбул и окрестности. Сумеете ли вы тут продержаться, если союзники решатся на десант, чтобы вас выбить, я не
