Джонатан Летем - Бастион одиночества
Лучшим, что было в студенческом городке, мне казалась локальная радиостанция KALX. Ее диджеям предоставлялась полная свобода, они могли работать в любом направлении, поэтому в итоге всегда получалась грандиозная мешанина. Некоторые диджеи оставались на радиостанции и после выпуска из университета — им делали поблажку, отдавая дань основательности KALX: ее ведущие жили большой семьей, у каждого из них было прозвище, по которому и различались отдельные радиопрограммы. Я особенно любил «Маршал Стэкс», «Оповещающий Сигнал», «Командир Крис» и «Секс для тинейджеров». Харизматические, язвительные, ставшие для тебя почти родными диджей наполняли своими голосами дни и ночи в Беркли, где сезоны почти не отличались один от другого. В моей комнате на одиннадцатом этаже уродливой высотки-общежития, из окон которой была видна обсаженная пальмами дорога к заливу, диджей служили мне единственной компанией.
Располагалась радиостанция на Боудич-стрит, в маленьком белом здании из шлакобетона. Название было выведено над дверью синими буквами. KALX напоминала мне айсберг: большая ее часть — студии и аппаратные — находилась под землей, в подвальном помещении, наверху же располагался лишь офис, заставленный письменными столами с телефонами, и приемная с диванами из магазина эконом-класса. Дырки, тут и там прожженные в диванах сигаретами, сверкали набивкой. Я отправился в KALX при первой же возможности, вызвавшись посидеть на телефоне во время кампании по сбору средств на развитие станции. Моя смена начиналась в немыслимую рань, и диджей, когда я предстал перед ним, вытаращился на меня как на идиота. Потом он объяснил мне, что слушатель, жертвующий более двадцати пяти долларов, имеет право прийти в студию и получить фирменную футболку; а тому, кто перечислял на счет KALX свыше пятидесяти баксов, я должен был вручить одну из завалявшихся в студии пластинок. За время моей смены в студию звонили человек пятнадцать—двадцать. Я разговаривал с ними, прислушиваясь к доносившемуся снизу голосу диджея, который неохотно рассказывал в эфире о проводимой KALX кампании. В подвальное помещение мне пока не было доступа.
Позднее я спросил, не могу ли тоже стать диджеем, и меня включили в список кандидатов. Я продолжал работать волонтером, ожидая, когда до меня дойдет очередь. Запастись терпением следовало как минимум на год. Лишь по прошествии этого времени тебе могла выпасть возможность выходить в эфир хотя бы в ночные часы. Тренировали начинающих опытные диджей — те, кому ты внушал доверие. Подходить к работе надлежало крайне серьезно, в противном случае о ней можно было и не мечтать. Коллектив KALX, в соответствии с давними традициями Беркли, почти полностью состоял из волонтеров, однако не отличался ни местным ханжеством, ни мистицизмом, и жил в духе стоически-панковского изнеможения. Шел март 1983 года. В ноябре—декабре я планировал стать ведущим радиошоу, которое проходило по четвергам с двух до шести утра. Этой работой я и занимался три следующих года. Мизер, по стандартам KALX. Но в моей новой взрослой жизни это был весьма важный и продолжительный период.
Я назвался Бегущим Крабом. Если, отправляясь в Беркли, я лишь мимолетно подумал о том, что подражаю Рейчел в ее побеге на запад, то теперь зло шутил над самим собой, надеясь, что однажды она меня услышит. Наверное, ей стало бы интересно, что за двойник у нее появился. В начале каждого шоу я ставил «Причины быть веселым» Иана Дьюри, объявив эту песню своим гимном. Вскоре моей горькой самоиронии суждено было отправиться на свалку — а вслед за ней и списку предпочитаемых мною музыкальных записей. Мое шоу не пользовалось успехом. Я думал, у меня невероятное множество любимых песен, но, как выяснилось, буквально за несколько эфиров я прокрутил большинство из них по два-три раза, и это не понравилось администрации. А мне казалось, я произвожу на публику впечатление, щеголяя своей индивидуальностью, как в Кэмдене, когда мы с Мэтью слушали «Дево».
Одинокие предрассветные часы представлялись либо пустотой, либо зеркальным отражением. Я разговаривал или ни с кем, или с самим собой. Итак, я начал с начала — продвигаясь вперед на ощупь и делая все новые и новые открытия. Перед каждым шоу я приносил из провонявшей плесенью студийной фонотеки всеми забытые пластинки и обнаруживал среди них такие, которые сам никогда не мог достать. Особенно меня заинтересовали — я позволил себе признаться в этом — ду-воп,[12] ритм-энд-блюз и соул. Записи, сделанные на студиях «Стэкс», «Мотаун», а также «Хай», «Экселло», «Кинг», «Кент» и других, — Отиса Реддинга, Глейдиса Найта, Мэксина Брауна и Сила Джонсона. А еще я увлекся музыкой групп. Гармонично спетых коллективов. Я полюбил «Сатл Дистинкшнс».
И превратился в винилового наркомана: выискивал теперь в музыкальных магазинах редкие старые пластинки, которые прослушивал потом с особым вниманием. Несколько лет спустя все эти записи появились на компакт-дисках, а тогда приходилось довольствоваться поцарапанными скрипучими пластинками. Я читал аннотации Чарли Джиллета, Питера Гурланика, Грега Шоу, и мои личные соображения перемешивались с их высказываниями, которые со временем превращались в мои собственные мысли, — потому что я ставил, и ставил, и ставил записи. Я научился в нужный момент закрывать рот и пускать музыку. В промежутках между песнями я не высказывался от себя лично по поводу только что прозвучавшего, а зачитывал строчки из аннотаций на конвертах. Например, Ричарда Робинсона к пластинке Говарда Тейта «Бери, пока можешь»:
«Да, Говард — это „черный андеграунд“, признавали белые люди. В его музыке — душевное волнение соула, которого не замечаешь, если не прислушиваешься к песне сердцем. Таково все творчество Говарда: в нем бесстрастность самой земли, медленное движение от зарождающегося дня до сгущающихся сумерек».
Разве можно высказаться более красиво? По-моему, не имело смысла даже пробовать. Я зачитывал куски из аннотаций и ставил музыку — целую сторону пластинки. Вот так, в подвальной студии KALX я сделал для себя еще одно открытие: все время мира было моим. Я понял, что если человек верит в свое призвание, то готов отдать делу всего себя. Я почувствовал, что стал в чем-то похож на Авраама: подобно отцу, наносившему краску на целлулоидную ленту, я выстраивал тропинки в ночи, ставя двух — трехминутные композиции.
Общаться в студии было практически не с кем. Коллективные сборища здесь никогда не устраивались. Ты виделся только с теми людьми, которые сменяли тебя в эфире, и то мимоходом. Но я все же сдружился с компанией диджеев, в том числе и бывших, которые собирались, чтобы вместе поиграть в софтбол. Они именовали себя «Лигой людей». Мы встречались по воскресеньям на так называемой площадке глухой школы и, разделяясь на команды независимо от половой принадлежности, начинали игру без счета, но непременно с обилием пива и разных копченостей. Десять лет тренировок со сполдином и палкой от метлы сделали из меня неплохого бейсболиста, хоть и отличавшегося одним-единственным умением: бросать мяч. Остальные диджеи подшучивали над моей предсказуемостью.
Объяснить им, на какой узкой площадке я играл в бейсбол на Дин-стрит, что первая и третья базы располагались у нас на проезжей части, а второй служил канализационный люк на противоположной стороне улицы, было невозможно. Игра в Бруклине порой заканчивалась забрасыванием мяча в чье-нибудь окно. Все мои новые приятели родились и выросли в Калифорнии — и в детстве им не приходилось играть на дороге перед домами. Как-то раз, задумав произвести впечатление на одну девчонку из «Лиги людей», я в один день забил целых три контрольных мяча. То воскресенье могло бы стать самым счастливым в моей жизни. Если бы за моими бросками наблюдал и Мингус Руд.
Успехов в игре с «Лигой людей» я добивался без помощи кольца Аарона К. Дойли. Оно теперь лежало на полке в моем шкафу. О своей роли самого несчастного на свете супергероя я мало-помалу позабыл. Теперь я был калифорнийцем. Встречался с калифорнийскими девушками, жил в калифорнийском доме. Бросив учебу, потому что она больше не представляла для меня ни малейшего интереса, я начал работать музыкальным критиком в приложении к газете KALX «Аламеда Харбинджер». О кольце и Аэромене я вспомнил лишь через три года. После того как вновь испытал унижение.
С Люсиндой Хэкке мы поехали на концерт Джонатана Ричмана в Окленде. На втором курсе Люсинда перевелась в Беркли из Сент-Джона в Аннаполисе и стала поклонницей KALX. В этот ветреный мартовский вечер было наше третье свидание. После концерта мы сели в почти пустой автобус — на предпоследний ряд сидений — и поехали в Беркли. Быть может, мне захотелось доказать Люсинде или самому себе, что я нисколько не боюсь третьего пассажира автобуса — сутулого чернокожего парня в углу, — поэтому я и решил сесть прямо перед ним. На мне была шерстяная шапка, полосатый шарф и очки в черной оправе, как у Бадди Холли или Элвиса Костелло, — знак того, что я неравнодушен к рок-музыке. Но этому парню я наверняка казался карикатурной жертвой: Вуди Алленом, забравшимся в его автобус. Он подошел и локтем поднял мой подбородок, давая понять, что может прибегнуть к мерам и пожестче.
