Сергей Четверухин - Жи-Ши
Оставшиеся два часа до встречи я пытался унять дрожь в ногах и читал письма Славы английской Королеве. Они были написаны более разборчивым почерком, чем его дневник. Они были другие.
Конечно, я приезжаю раньше и начинаю нервно кружить по сонному царству передвижников. Все, кого я вижу вокруг, – спят. На редких сиденьях, на чемоданах, стоя, прислонившись к колоннам. Пассажиров не более двух десятков, ночью поездов почти нет, ближайший и единственный до шести утра – через сорок минут. Похоже, в это время суток многолюдных мест в Москве просто не бывает. Я успокаиваю себя тем, что милиция не должна спать по долгу. Еще выскочив из дома, я твердо решил, что, при малейшей опасности, поднимаю тревогу и любым способом добиваюсь задержания этого… елочного маньяка.
Он появляется незаметно. Кто-то касается сзади моей руки, я оборачиваюсь и сталкиваюсь с ним. Что обычно говорят крутые сыщики из детективов в этот момент? Лично у меня пересыхает в горле.
– Почему вы… сделали это? – только и могу повторить я свой телефонный вопрос.
– Я вам отвечу, – начинает он вкрадчиво, – только сначала вы ответьте мне… – он снова берет меня за рукав, но я резко отдергиваю руку. – Извините… Вам не стоит меня опасаться. Если бы я хотел убить вас, то сделал бы это еще там… около студии Гвидо.
Конечно, я догадался, кто был мой вчерашний душитель, как только понял, что Белкин дядя убил продюсера. Потому и выбрал людное место, потому и ходил здесь, нервно потея и покрываясь «гусиной кожей», будто еще чувствовал его руки на своей шее.
– Не бойтесь, я вам не враг, – повторяет он успокаивающим тоном, – у меня вообще нет врагов… Так ответьте, как вы меня вычислили? Я в принципе догадываюсь…
– Очень просто, – теперь уже я беру его за рукав кожаной курки и слегка приподнимаю, обнажив запястье, помеченное изображением еловой ветки, – я видел вашу татуировку в кабинете у Ройзмана, когда вы постоянно сморкались в платок. Точно такой же фетиш исчез из студии Гвидо сразу после его гибели…
– Я не сморкался, – поправляет он, пристально глядя мне в глаза своим холодным немигающим взглядом, способным парализовать волю, – это был не насморк, у меня шла кровь из носа. Это с детства. Когда сильно волнуюсь, идет кровь. А она у меня очень редкой группы… – он не сводит с меня гипнотизирующего взгляда.
И тут до меня снова доходит. Асфальт, который мыли с порошком! Это было пятно крови, только не Славиной крови…Редкая группа крови…течет в моменты волнения…
Должно быть, на моем лице в ту секунду отразилось смятение, которое я испытал от своей догадки. Потому что он произносит, слишком буднично для такой реплики:
– Вижу, вы все поняли. Да, это я убил обоих. Так вышло, я не питал к ним зла…
– Так вышло?! Вы прикончили двоих людей, только потому, что так вышло, а теперь спокойно говорите об этом?! Ваша племянница сидит в тюрьме! По вашей милости… А вы спокойно говорите об этом?
– Ты же сам хотел поговорить… – Он резко переходит на «ты». – Я мог отказаться. Все равно у тебя нет доказательств, подумаешь, ветка? Я пришел говорить с тобой только из-за Белки. Она очень дорога мне. Я знаю, что тебе – тоже… Поверь, у Гвидо я сработал чисто, не оставил ни одного следа. Я даже не коснулся Гвидо пальцем. Я просто напугал его до остановки сердца… Я всегда знал, как управлять его сердцем. Потому что мы с ним знакомы практически всю нашу жизнь.
– Да ну?! – кипучий гнев, на который у меня все равно нет сил, не отменяет врожденного любопытства.
– Да, – он кивает на открытую дверь кафешки, – присядем, я расскажу.
Мы молча проходим, садимся за стол, он делает знак официанту.
– Кофе, пожалуйста. Тебе?
Я отрицательно мотаю головой.
– Как хочешь. Ты, конечно, не можешь этого знать, но… я ищу сына. Мне нужно усыновить и воспитать наследника. Такова традиция нашего рода.
– Вряд ли у вас это получится.
– Не тебе судить. Я посещаю по нескольку детских домов в неделю. Я обойду их столько, сколько потребуется. Потому что я должен найти себе сына. Когда-то мой отец нашел меня в обычном детском доме. Я никогда не спрашивал его, долго ли он искал, сколько домов объездил. Я только однажды задал ему вопрос: почему я? Он, не задумываясь, ответил, что почувствовал меня. Ходил, смотрел всем детям в глаза и, когда заглянул в мои, почувствовал: я – тот, кто ему нужен. У меня был взгляд охотника.
– Зачем вы все это рассказываете? – Я проявляю нетерпение. Меня интересуют ответы всего на три вопроса. Первое – почему он убил Славу и Гвидо. Второе – как мне задержать его. И третье – как доказать, что убийца он, чтобы освободить Белку.
– Терпение. Если я не расскажу тебе о традиции своей семьи, ты не поймешь главного. А мне очень важно, чтобы ты понял… – он снова щупает меня взглядом, таким осязаемым… Будто кто-то невидимый водит по лицу кистью. – …потому что я верю в тебя. Я знаю, что ты можешь сделать, и знаю, что ты сделаешь… Откуда? Так меня воспитал мой отец. Видеть невидимое, слышать неслышимое. Быть охотником. Быть сторожем. Слушай…
Мне уже исполнилось пять лет, когда он нашел меня в Детдоме N3, в Твери. Он рассказал об этом десять лет спустя, когда я спросил его, почему он все-таки решился нарушить одну из семейных традиций. Эта традиция запрещает усыновлять мальчика, у которого есть родные.
– Я просто очень устал, – отец задумчиво курил ту странную смесь из шишек и еловой коры, секрет которой я постиг еще не скоро, – дело даже не в том, что я устал, а в том, что испугался. Я объехал восемь городов и думал, что никогда не найду тебя. К тому же через месяц мне должно было исполниться сорок три года, а ты знаешь, что по традиции рода мы должны узнать свое потомство в сорок два. До этого возраста семья не должна отвлекать от служения делу. Я, конечно, виноват перед тобой. Я не перестаю извиняться за то, что не взял тебя из Детдома вместе с сестрой. За то, что разлучил вас в детстве. Теперь ты понимаешь, что это было необходимо. Я не имел права забрать вас обоих в свою жизнь. Я мог разделить ее только с тобой! Но, кроме этого, я делал для твоей сестры все, что было в моих силах. Я отправил ее в частный пансионат, оплачивал ее образование, вы виделись по нескольку раз в год… Я постарался дать Алисе детство и все, кроме того, чего дать не мог. Кроме своей родительской любви.
Я всегда слушал отца молча и внимательно. Я всегда понимал его. Наверное, это он тоже прочел в моем взгляде в нашу первую встречу. Я никогда не обижался на него за Алису. У нее все сложилось благополучно. Она выучилась на лингвиста. Объездила пол-мира. Вышла замуж за прекрасного парня, художника, с которым познакомилась во время его персональной выставки. У них родилась очаровательная дочка. Лера. Моя Белочка.
– А где сейчас ее мать? То есть – ваша сестра? – я начинаю втягиваться в семейную сагу. Всегда интересно узнавать подробности о родственниках любимого человека.
Вместо ответа на мой вопрос он в два глотка выпивает поднесенную чашку кофе и продолжает о своем:
– Афон Амонович, так звали моего отца, всю жизнь работал цирковым акробатом. Он был высочайшим мастером в своем деле. Он заставлял тысячи людей зажмуривать глаза, а их пульс – ускоряться. Он взял меня из Детдома, когда мне исполнилось пять лет, а это был критический возраст для моего обучения искусству. Отец справился. Он передал мне все, чем владел сам, и я сумел даже усовершенствовать некоторые навыки, о чем с гордостью расскажу своему сыну. Когда найду его. Месяц назад мне исполнилось сорок два года. Я должен поторопиться… Ты, конечно, не знаешь, что я одинаково хорошо хожу на ногах и на руках. Могу даже бегать на руках. Я могу с места без разбега подпрыгнуть на два метра шестнадцать сантиметров. Это часто бывает необходимо. Ты не знаешь, что боевые техники пяти самых боевых народов планеты хранятся в моем сознании на уровне инстинктов. Я могу развивать скорость, достаточную для того, чтобы обогнать гепарда. Я несколько раз падал из-под купола без страховки и оставался жив… И все мои способности, все мои навыки не помогли мне сберечь самых дорогих людей. Я ничего не смог сделать, когда лодка, в которой плыли моя сестра и зять, перевернулась посередине Волги, и никто из них не смог справиться с течением. Меня там не было. А я должен был почувствовать, я должен был там оказаться…
Он замолчал, уставившись мимо меня туда, где у перрона вальяжно вытянулся последний ночной поезд.
– Сочувствую… – бормочу я, переживая в эту секунду, конечно, не за него, а за свою милую, в жизни которой гибель Славы, оказывается, стала не первой потерей близкого человека.
Белкин дядя очнулся и снова переводит взгляд на меня.
– …Первое, что сделал Афон Амонович, когда усыновил меня, – отвез на своем бывалом военном «газике» далеко за город. В феврале темнеет рано, и все дороги занесены снегом. Мы ехали медленно сначала по шоссе, затем – по проселочной дороге, наконец – по маленькой извилистой просеке, которую ни за что не обнаружить под снегом, если не знать, что она там есть. Мы уткнулись в сугроб на небольшой полянке, над которой нависали вековые ели. Они грозно покачивали колючими лапами и отбрасывали в свете фар угрюмые тени на поляну. Ветер завывал в верхушках, все вокруг было черно, лишь свет фар вырывал из этой черноты желтоватые клочья снега повсюду. Я вздрагивал, но не от холода, а от страха. Отец вывел меня из «газика» и показал на высокую ель, которая скрипела на ветру.
