Алексей Шепелев - Maxximum Exxtremum
Я опять оказался в постели и объятьях Тани Романовой. Нажрался я так (и так боялся прихода Св. Эст или почему-то Д.-Св. Мих.), что даже не стал (не смог?!) полностью снимать штаны, а действовал как шпана в подворотне… Вскоре Света всё же пришла — она начала стучать (я лихорадочно натягивал штаны!), а Таня невозмутимо сообщила, что карточка у неё и она её не пустит. Света начала стучать и скандировать: «Ты же здесь, я знаю!» «Трахай меня», — невозмутимо сообщила Таня. Я вроде делал это, но стал беспокоиться (больше за Свету, чем за себя), а Таня сказала, чтобы я не беспокоился и невозмутимо сообщила, что уже научила бедную девочку пить и курить, а в данный момент учит ещё кой-чему… Вскоре Света всё же пришла — да с дежурной по этажу, а потом с новой карточкой. Мы нагло сделали вид, что спим, а потом невозмутимо не давали «бедной девочке» (она же «дура малолетняя») спати…
Окончание 35.
Поистине как возвращение домой. Я понял, что она такая родная, моя, мною мне воссозданная… Столько трудов и эмоций вложил в эту дрянную принимающую плоть-и-кровь, что мы с ней, можно сказать, составляем уже некое единое существо. You are the perfect trakh! — никак не думал, что буду петь в её адрес такие дифирамбы! Сколько можно учить этих вечно-ювенильных блядей, пора и оценить притёртость отшлифовки! Такая победа особенно дорога — не сказать ведь, что я сам-то такой мастер и учитель, я ведь тоже учился уча — меня ведь никто не учил, никакой там «старшей женщины», да и вообще тренироваться-то катастрофически не на ком, книг я особо не читал, фильмов не смотрел…
36.
На Новый год мы наготовили всего (тут уж я себя показал!), притащили даже ёлку, пригласили Алёшу… но потом пошли в гости к Шреку… Они тут же все напились водки и накурились, и я умолял её поехать домой, и повинуясь посулам в стиле «Щас подойду», ждал минут двадцать на остановке, а потом ушёл.
И вот, после кошмарных событий новогодней ночи, которую я без преувеличения еле пережил (в обиде, ревности и раздражении, без неё, без спиртного, без отопления и сна — ждал, что может они всё же придут за мной!) и описал потом в рассказе «Мононовый год в мультимедийной квартире», она всё же позвонила мне, и я, конечно, примчался. Когда Алёша ушёл, мы долго убирали со стола, потом допили вторую бутылку «шэ» (от этого слова меня щас вырвет!). Ночью показывали «Матрицу» — она обосновалась полулёжа, изготовившись к просмотру — она, видите ли, не смотрела её — все смотрели, а она нет! Даже спросила у меня, хороший ли фильм и про что. Я ответил, что не смотрел, и робко прилёг рядышком ничком — как будто холоп, пав ниц, к панне своей подполза… Она, конечно, сразу предупредила, чтобы я её не отвлекал… А когда я, запинаясь и заикаясь, попытался что-то сказать, она сказала: «Но ты же ведь ушёл», — и ударение было и на «ты», и на «ушёл», и я понял, что не только сегодня ничего не будет и не только я всё проклял и зарёкся… Всё существо моё затрепетало в единственном порыве всё изменить, забыть, объяснить… Но только одно её слово заставило меня заткнуться. И я заплакал.
Тыкаясь, как щеночек (как говорила бабушка, кутёнок), куда-то ей в подмышку, я заплакал навзрыд, с всхлипами и подвывом, буквально заливая её слезами. С каждым новым порывом, сотрясавшим моё тело до судорог в животе, как будто я блевал, я сам поражался не меньше её — никогда в жизни я не делал такого и как-то не представлял, что буду… Тем более, что никто не умер — все живы, относительно здоровы, и смотрят «Матрицу»…
Когда её майка отсырела, а я, как будто затихнув и угомонившись, вдруг в десятый уже раз начинал всё снова… она обратила на меня внимание и сказала: «Ну хватит, Лёшь…» — даже с некоторой мягкостью (кажется, шла реклама). «Пожалей меня, дрянь!..» — наконец-то вербально простонал я и вновь залился слезами. «Но ты же ведь ушёл», — повторила она и далее посоветовала для того чтобы успокоиться пойти на кухню — там в шкафу есть ромашка медицинская в пачке — взять пару столовых ложек… Я… Когда она всё-таки дотронулась до моего лица («Если ты дотронешься до меня, я умру», — говорит Гумберт уже-не-его глупенькой Ло), я разрыдался с максимальной самоотдачей и в последний раз… Потом пошёл на кухню.
человек который не видел «Матрицу»я лежу рыдаю пытаясь прижаться к твоему лицукрасную или синюю пилюлю я проглотил среди пачки глицинабольше всего я хочу чтоб ты сказала хау а ю или укусилано ты лишь «тише!» (всхлипы) и отстраняешь шею (слёзы) и плакать некрасиво — увы…ы-ы…куда мир посредством спецэффектов катится для тебя крайне важнои чувствуешь уже щекой что я-то смотрел и говоришь отвари ромашкиишь ты! — он может уклоняться от пуль!! — а она от слёз!!! — хау хэз ю??!!
Это я написал не в тот день — не подумайте. В тот день я готов был вырезать ремнями из кожи (но не вырезал даже царапинами — во-первых, ссыкло; во-вторых, взрослый ведь уже: не поможет, да ещё ведь и выставит из квартиры!) одно лишь слово — «ВСЁ».
37.
Теперь я сидел в основном в Пырловке, а звонил в основном Инне (Зельцер сразу сказала, что хочет навестить Толю — у него 28-го день рождения — и я сразу понял, для чего.) Однако выдержать целый месяц я никак не мог… И вот я, весь соматически трясясь и метафизически содрогаясь, звоню ей на сотовый — вообще-то не веря в сотовую связь, затаив дыхание — как будто ожидая вечный «Blocked»…
— Аллё. Ну что ты хотел? Говори громче — я в институте, перемена, тут все орут. Ну тише вы, блять! Ну я вот не могу. У меня теперь всё по-другому. Ты его не знаешь. Ну вот так вот… Ну ты же ушёл. Надо было не уходить. Ну вот так вот. Нет, не надо. Ну вот так… Ну что ты хотел?
Её дыхание. Моё дыхание. Удары сердца, звуки и крики, расстояние.
«Я тебя люблю», — кричу я в трубку.
«Да?!» — почему-то все современные девушки отвечают на данный призыв искренним и чуть ли не весёлым удивлением («Maybe ye, maybe no, maybe sex, i don't know…» — такая разболтанность давно стала нормой, заменив старомодные «дай ответ»). У неё в эфире всё замолкает — такое ощущение, что её шумные подружки услышали слова мои. Я и сам, услышав их, устрашился — ведь ничего подобного говорить не собирался, особенно по телефону, особенно после всего…
«Я люблю тебя», — повторяю я пространству, где есть только чьё-то дыхание и всхлипы, и больше нет ничего и никого.
На другой день я приехал вечером к ней. Она впустила меня, но сказала, что ей плохо и чтобы я говорил что надо и уезжал. Я, как всегда, опустился перед её ложем, и тянул к ней руки. Она вяло принимала (или отвергала) мои ласки и слова, а когда я пытался залезть к ней, чтобы быть ей равным, а то и взять верх, она отпихивала меня категорично и говорила что «всё, я теперь не могу» (я, зная о её странной «честности»: не может одновременно встречаться с двумя — подумал, что если она уже не спит с ним, то уже серьёзно настроена на это, и мне стало невыносимо горько). Вскоре я исчерпал все свои слова и поползновения и не солоно нахлебавшись готовился к выходу, переминаясь у двери, ожидая, что она выйдет меня проводить…
«Я хочу нарко-тиков!..» — простонала она, как будто напоследок доверяя мне свою самую сокровенную мысль. («Хачу касетку!» — говорит девочка, и она знает, что она сладкая и ей её дадут). Я удивился: ведь с ними давно и всерьёз было покончено — года два даже и речь не велась.
Такое ощущение, что мы оба сейчас разрыдаемся… Но нас ведь не злой рок разлучает, правда, маленькая моя? Это же ты сама?! Я притянул её к себе и поцеловал — в щёчку, как и тогда. Это единственное, чем я ей могу помочь, знак моей сопричастности, бескорыстный дар.
Через неделю уже она мне звонила и плаксиво сетовала на жизнь сию: её никто не любит, она никому не нужна, херово-невыносимо, повеситься что ли, убей меня, Лёшь…
И вот я уже нежно беру в руки её нежную шею… Ну что, была у Толи? Была, подарила ему подарок. Подарила ему подарок, а потом и ещё один? Ну нет, и отводит глаза. Ты выпила и осталась у него (кивает) и спала с ним (мотает головой), и шептала: «О Толечка, как я по тебе соскучилась!..» (бьёт меня по плечу, приговаривая «дурак»). Я хватаю её уже не нежно. Ну скажи мне, дрянь, ты с ним спала? что, не понравилось тебе? Ты же не можешь лгать про секс! Почему-то, двуличная дрянь, не можешь! Посмотри мне в глаза! Она вдруг кинулась на пол, обнимая меня за чресла и рыдая.
— Лёшечка, ты самый лучший!..
— Ясен пень, кто же ещё.
— Ты самый-самый лучший в постели и вообще…
Я принял её комплименты как должное — как мелочь сдачи со сделки, оплаченной чемоданом с бабками. Она тут же во всём призналась, как неудобно ей было с ним, как утром он сказал: «Ничего у нас не получится», и что видела у него татуировку: «LIFE IS SHIT» — во всю его широкую спину готическими буквами! Да, вот до чего, дрянь ты этакая, ты доводишь людей, равнодушно сказал я, кусая её и обнимая, чувствуя на вкус и ощупь, какая она уже далёкая, другая, не моя.
