Сергей Четверухин - Жи-Ши
Войдя в квартиру, первым делом забрасываю рыбу в кормушку оголодавшему Сириусу, который пытается протереть мне дырку на джинсах, намекая на затянувшееся отсутствие хозяина в его кошачьей жизни. Взвешиваю в руке пакет, разрезаю скотч, но, вспомнив, как долго продирался скозь дневниковые записи рок-звезды, откладываю пакет в сторону. Сейчас есть дело поважнее. Сливаю диск Ксилофонова в комп, включаю с умеренной громкостью mp3 «Psychic TV» и погружаюсь в визионерский транс. Что же такого в этих снимках? Да ничего особенного. Обстановка студии, которую Ксилофонов снимал далеко не так дотошно, как я. На каждом снимке – будни вещей, которые как будто еще не осознали, что лишились своего владельца. Я не чувствую в них ни тревоги, ни паники. Хозяин просто вышел в магазин, вот-вот вернется… Музыкальные инструменты – повсюду, гитары на стойках, микрофоны рядом с комбиками, саксофон в черном кофре, бубен – на барной стойке. Инструменты и посуда – вот повседневный инвентарь любого музыканта. По студии Гвидо разбросаны пластиковые тарелки и – ни одного пластикового стакана. Пить здесь предпочитали из стекла, раскрашенного всевозможной сувенирной символикой. Гастрольные трофеи. Табуреты, табуреты, табуреты… Десятки компакт-дисков, большинство – в мусорной корзине… Рутинный продюсерский труд. Концертные афиши на стенах, постеры волосатых героев далеко не моего поколения… Потертая обивка бильярдного стола, компьютеры, все как один – «Маки». На полочках – многочисленные статуэтки, в большинстве – наградные. Премии MTV, МУЗ-ТВ, Золотой Граммофон, еще какие-то побрякушки, которые нынче в Москве пачками вручают всем мало-мальски примелькавшимся мордашкам… Лишь бы почтили присутствием церемонию вручения. Проходит час, я всматриваюсь в снимки, выхватывая мельчайшие детали, заглядывая в затемненные уголки, фокусируя и выводя в расфокус зрение, но по-прежнему ничего не понимаю. Сириус тактично уснул на пледе, разбросав по шерсти когтистые лапы, как иглы хвойного дерева. Psychic TV надоел, меняю на Muslimgauze. Открываю в компьютере фотосъемку интервью с Гвидо. Сразу становится веселее. Кадр оживляет присутствие человеческого лица. Это лицо сильного, харизматичного, противоречивого, волевого человека. Человека, который предпочитал действие и не боялся ошибаться. Как психоаналитик-стажер, я пытаюсь через лицо Гвидо всмотреться в глубины его характера, угадать его желания, тайны, привычки, страхи, сексуальные повадки. И незаметно включаюсь в мысленный диалог с ним. Впрочем, больше это похоже на вечер вопросов без ответов:
– Почему же ты убил Славу? За то, что он побил тебя? Не смог простить мордобой? Действительно, несправедливо, кукла не может стучать кулаками по физиономии кукловода… А может, ты ревновал к нему? Белку? Или, он напоминал тебе самого тебя в юности? Такого тебя, которого ты больше не хотел знать?
Стоп! Фокусируюсь. Вот единственный кадр, на котором нет Гвидо, а крупно снята Белла, журналистка… Она попросила щелкнуть, чтобы у нее что-то осталось на память об этом интервью. За спиной у Беллы – полка с наградными трофеями продюсера. Кажется, их там больше, чем я только что видел на съемке Ксилофонова. Я увеличиваю это место в кадре, параллельно открываю фото из ксилофоновской папки, тоже увеличиваю… Точно! На фото, сделанном во время интервью, – на одну статуэтку больше. Увеличиваю… Еще увеличиваю… В таком увеличении она выглядит немного расплывчато, но я могу угадать очертания еловой ветви, сантиметров в десять высотой, отлитой из какого-то металла и укрепленной в миниатюрный кубический постамент. Значит, во время интервью статуэтка была, а после смерти Гвидо – исчезла. Знак? Или случайное совпадение? Я даже начинаю чесаться, до того мне кажется, что я уже видел эту ветку раньше. Не здесь, не в студии… Где? Где? Вспомнил! Меня прошибает пот, но уже не от страха и не от груза ответственности, а от охотничьего возбуждения. Примерно так же радостно я потел, лежа с Лейлой в кустах в Александровском саду, где разбили пикник Бьорк и ее новый бойфренд. Тогда я стал первым фотографом в мире, заснявшим их вместе. Получил кучу денег от известной лондонской газеты. Сейчас я потею, потому что в моей голове все сразу встает по местам. Это еловая веточка – наколка. Татуировка на руке Белкиного дяди. Антон, как его по отчеству? Я перестаю чесаться. Еловая ветка, которая у Гвидо стоит на полке, а у дяди татуирована на запястье. Еловая ветка, которая пропадает из студии Гвидо сразу после его смерти, которая, я теперь уверен, была убийством. И еще… я вспоминаю фразу, которую Белкин дядя бросил в кабинете у Ройзмана на вопрос последнего о полномочиях Гвидо: «А вы спросите его. Попробуйте… Он возражать не будет»…
Ройзман берет трубку после пятнадцатого гудка и вместо приветствия обзывает меня бессовестной скотиной. У него с утра слушания в суде, а я посмел разбудить в полвторого ночи. После такой прелюдии я трачу не меньше тысячи слов, чтобы убедить дать мне его. Номер телефона Белкиного дяди. Ройзман обзывает меня глупцом, неудачником, зарвавшимся мальчишкой, говорит, что я потерял страх, что я пожалею, что мне поджарят пятки… Наконец, сдавшись, он диктует мне цифры.
Я делаю глубокий вдох, пытаясь успокоить скачущее галопом сердце, и набираю номер. Трубку берут сразу. Глухой, бесстрастный голос тихо произносит:
– Да… Я слушаю.
– Извините за поздний звонок… Это – фотограф Агеев. Мы виделись с вами в отделении милиции и вчера у Ройзмана… Я – друг Белки. Антон… не помню вашего отчества…
– Антон Афонович… Я слушаю.
Я набираю полные легкие воздуха, но выдыхаю почти шепотом:
– Скажите, почему вы убили Гвидо?
ГЛАВА 14
СЛАВА
НЕСКОЛЬКО ПИСЕМ ЕЕ ВЕЛИЧЕСТВУ КОРОЛЕВЕ ВЕЛИКОБРИТАНИИ
14 февраля 2007 года
Милая Королева!
Гвидо получил пизды! В день всех влюбленных! Так ему и надо!
Гвидо огреб веслом в корму! Так ему! Святой Валентин доволен! И святой Йорк и святой Янг! И святые Пол-Ринго! И святой Курт был бы доволен! Я-то знаю!
Гвидо схватил горячих! Так и надо! Гвидо востребовал роялтиз! Так и надо! Гвидо цапнул борзых! Так ему!
Я свободен от Гвидо. Я свободен от Гвидо. Я свободен от Гвидо. Я свободен от Гвидо. Я свободен!
Что делать дальше? Что делать дальше? Что делать дальше? Святые! Хватит маршировать! Ай нид хелп! Экшн!
15 февраля 2007 года
Дорогая Королева Великобритании!
Пишу тебе второе письмо. Ибо писать больше некому.
Можешь не отвечать. А хочешь – прикажи королевским гвардейцам расстрелять меня на Уэмбли. Затем – сжечь труп и развеять прах над Фолклендами.
Рассказать мне некому… те, кто рядом, все равно не поверят, а других нет… но рассказать хочется. Поэтому пишу тебе, извини, что на «ты»…
Она меня отшила. Всерьез и, кажется, навсегда! А говорила, что любит… Сука… Какие они лживые! А ты бы видела, как сияли ее гигантские зубы, когда она улыбалась мне! А затем надкусили мне сердце. Каннибалка. Обожаемая пожирательница… Как шелестел ее голос, когда она говорила, что любит меня! Как дрожала ее грудь, когда она доказывала, что любит меня! Ее нежные гланды…А потом обрушилась, переломила мне хребет, и теперь я лежу под ее руинами беспомощный, без воздуха. Но я люблю ее, ибо мне нужно любить. Без любви паршиво.
У нее кто-то появился? Она уже начала лизать задницы за фантики в бизнесе? Она уже мутировала? Она успела превратиться в куклу-зомби? Чтобы распространять вокруг сладкий запах мертвечины?
Ничего… Ничего-ничего-ничего… Я выживу. Я найду другую. Сколько их вокруг вертят задницами! И все – готовы стать моими…
Я – вампир! Я готов пить свежую кровь! Я иду… Сейчас, потанцую немного и приду.
16 февраля 2007 года
20.40
Никуда я не иду. Ничего я не стану пить! Даже вино. Даже кефир. Даже некипяченую воду. Даже мочу святого истукана. Даже… Обезвоживание, обездвиживание, обез… без… Я – последний фараон древней империи. Я иссохну в саркофаге своей привязанности и гордыни. Если потомки застынут в ужасе рядом с моей мумией, передай им, милая Королева, что я старался. Я старался выглядеть безобразно. Чтобы никто не заподозрил меня в нарциссизме.
16 февраля 2007 года
23.15
Чудесная Королева!
Ты когда-нибудь убивала мужчин? Не приказами, не движениями армий… Собственными руками. Тебе ведь можно. Вот и она – как королева.
Вот женщина бросает мужчину. Оставляет мертвую петлю его привычек, знакомых, желаний… Вот женщина бросает поэта. Кидает горсть мерзлой земли в его разинутый в окостенелой усмешке рот… Потому что гробы поэтам не положены. Ибо лишнее.
Думаю, думаю, думаю… Чтобы не думать о ней, заставляю себя думать о других…
Думаю о ветеранах изнурительной стирки.
О телепрограммах с прямыми включениями из Ада.
Об Элвисе, доедающем свой последний гамбургер.
О бритых рыбах на трапеции.
О политтехнологах с хвостами и копытами в балетных пачках.
