Дуглас Коупленд - Поколение А
жалобами на то, что у них не проходят платежи с кредитных карт.
А потом мне пришло электронное письмо из «New York Times». Мне предлагали написать небольшую статью для их сайта – для воскресного раздела, посвященного современному искусству. И вот я сидел за своим столом, обливался потом, то и дело тоскливо поглядывал на гуавы в кадках в дальнем конце помещения и беседовал по телефону с женщиной по имени Лесли, которая спрашивала, есть ли у меня готовый текст моего творческого кредо и мои фотографии в формате jpg, и просила прислать их как можно скорее. Я сказал очаровательной Лесли, что меня зовут Вернер, что я из Германии, из Касселя. Мне показалось, что это вполне подходящее место жительства для чересчур образованного человека, которому больше нечем заняться, кроме как изобретать всякие нетривиальные товары типа дизайнерской тишины. Я говорил с немецким акцентом и старательно изображал из себя самодовольного напыщенного индюка.
– Да, – сказал я, – фотографии вам точно понадобятся. Ваш раздел, как я вижу, почти целиком из них и состоит.
Прежде чем отвечать, Лесли помедлила пару секунд, и эта короткая заминка явно давала понять, что моя собеседница считает меня изрядным засранцем.
Я сказал:
– Я планирую запустить новую серию «звуков из спальни». Думаю приурочить их выпуск к публикации вашей статьи.
– Новую серию?
– Да. Назову ее «Маленькие ноктюрны: звуковые ландшафты для тихого вечера». С преобладанием звуков ночных насекомых и практически полным отсутствием шума автомобилей и прочей техники.
– То есть вы утверждаете, что ночная тишина отличается от дневной?
– Да, Лесли. Конечно, они отличаются. Представь: ты находишься в темной комнате. Сидишь с закрытыми глазами. Потом открываешь глаза. В комнате абсолютно темно. И все-таки это другая темнота. Не такая, какая была, когда ты сидела с закрытыми глазами. Правильно?
– Да, наверное.
Вот тут меня и ужалила пчела.
ЗАК
Когда меня ужалила пчела, я сначала подумал: «Какого хрена ?», – потом увидел пчелу у себя на бедре, а потом меня начало разносить. Я раздувался, как воздушный шар. Чарльз спросил, что происходит, и я передвинул веб-камеру, чтобы показать ему пчелиный трупик. Сперва он подумал, что я прикалываюсь – и его можно понять. Я бы тоже не поверил. Но потом меня раздуло уже всерьез, и я начал задыхаться, и если бы не Чарльз, бывший на связи по спутнику, я бы точно скопытился, и никто никогда не узнал бы, что я был первым. Первым за последние пять лет человеком на Земле, ужаленным пчелой.
Я упал на пол в кабине и закричал: «Чарльз, ты только сейчас не дрочи!». Да, вот такой я козел. Но Чарльз уже связался с ближайшей ко мне больницей, министерством сельского хозяйства США и Центром профилактики и контроля болезней. Спустя две-три минуты над полем уже грохотали вертолеты. Звук был похож на тарахтение допотопных молотилок. Всего было три вертолета. Они приземлились примерно в ста ярдах от меня, чтобы не попасть в «пчелиную зону». Спустя еще тридцать секунд какой-то мужик в белом скафандре просунул руку в окно кабины, деловито залез ко мне в рот, вытащил язык у меня из глотки, после чего воткнул мне в бедро здоровенный шприц. Все это время Чарльз меня успокаивал и говорил: «Держись». Когда мужик в белом скафандре сообразил, что происходит, он сбил веб-камеру кулаком, и Зак-шоу благополучно закончилось.
Я опять мог дышать и принялся извиняться за причиненные неудобства, но тут мужик в белом скафандре прыснул мне в лицо какой-то гадостью и ловко упаковал меня в плотный мешок, похожий на те мешки, куда укладывают трупы – только белый и с прозрачным пластиковым окошком для лица. Потом меня уложили на красные пластиковые носилки и погрузили в один из вертолетов. Когда мы поднялись в воздух, я глянул вниз и увидел свой монументальный рисунок – огромный член с яйцами, прорубленный комбайнером в кукурузе – и людей, которые разворачивали вокруг большого участка на поле ярко-розовую люминесцентную ленту. Еще одна группа вертолетов как раз приземлялась поблизости от моего дома, но на достаточно большом расстоянии и от самого здания, и от полосы тополей (наиболее вероятного места, где могло быть пчелиное гнездо). Мне было вяло и сонно. Слегка кружилась голова. Я думал о том, что вот раньше весной было столько цветов… Я хорошо помню: ястребинка, колокольчики, рудбекия, монарда, вербена. Теперь они все исчезли. От этой мысли мне стало грустно. Но грусть тут же сменилась надеждой – ведь пчелы вернулись. Они вернулись! Я вознес мысленную молитву своему личному святому, святому Тодду, покровителю жульнических игровых автоматов, «красных приливов», запутанных садовых шлангов и надгробных камней без надписей. А потом я отключился.
И очнулся в незнакомой комнате. Вернее, в больничной палате. Только это была отдельная палата. Дядя Джей никогда бы не разорился на отдельную палату, а значит, меня сюда определил кто-то другой. Осталось выяснить кто. Я встал с кровати и попытался открыть стеклянную дверь, но на ней не было ручки. Сразу за дверью располагалось что-то вроде тройного вестибюля с тремя рядами стеклянных дверей, сквозь которые был виден кусок коридора. Приложив ухо к двери в том месте, где она примыкала к стене, я услышал шипение вентиляционной системы, включенной на полную мощность. Этот звук почему-то наводил на мысли о разрыве пространственно-временного континуума.
Я постучал по стеклу и крикнул:
– Эй, есть кто живой?
Но с тем же успехом я мог бы кричать в безвоздушное пространство с Луны.
Я вернулся к кровати и осмотрелся в поисках телефона, стационарного или сотового. Ничего.
То есть вообще ничего. Ни телевизора, ни компьютера, ни кондиционера. Никакой медицинской аппаратуры, никаких выключателей света, никаких книг. Ощущение, надо сказать, жутковатое. Как будто ты одновременно находишься и в прошлом, и в будущем.
– Какого хрена?! Где я?! Тишина.
– Тут есть кто-нибудь? Тишина.
Да, это избитые выражения. Но, знаете… когда ты приходишь в себя в больничной палате после того, как тебя похитили какие-то дядьки в скафандрах, запихнули сначала в мешок, а потом в вертолет, и увезли хрен знает куда, ты не будешь задумываться о каких-то словесных изысках. Ты будешь орать первое, что придет в голову, а именно всякие махровые банальности типа «Где я?! Тут есть кто-нибудь?».
Махровые банальности. Тоже тот еще словесный изыск.
Даже если там кто-то был, в тот конкретный момент этот «кто-то» временно отсутствовал. Я принялся осматривать комнату на предмет замаскированных кнопок вызова медсестры, скрытых динамиков, невидимой проволоки взрывателя, черта лысого – хотя бы чего-нибудь. – но не нашел ничего. Зато заметил еще одну странность: полное отсутствие маркировки на чем бы то ни было. Никаких фирменных знаков, никакой металлической таблички на задней стенке кровати, обозначающей, что кровать была сделана в Жопе-Мира, штат Висконсин, на мебельной фабрике «Дубовые кружева» под контролем рабочего профсоюза – или в Шэньчжэне, посредством безжалостной эксплуатации детского труда. Я не нашел даже отверстий, оставшихся от гвоздей, которыми такая табличка могла быть прикручена. Выходит, табличку убрали, а отверстия зашпаклевали, зашкурили и аккуратно закрасили. Какая-то хрень получается, честное слово… Матрас? Однотонный, без всяких узоров и опознавательных знаков.
Я заглянул в туалет. Осмотрел унитаз, спустил воду. Слив был такой мощный, что мне сразу вспомнились фильмы, в которых какой-нибудь террорист взрывает бомбу в самолете на высоте в сколько-то там тысяч метров, причем взрыв непременно выносит входную дверь, и все вещи из пассажирского салона со свистом вылетают в образовавшуюся дыру. Так вот, унитаз. Тоже без опознавательных знаков. Я рассмотрел туалетную бумагу. Никаких логотипов, никаких яблочек-ромашек, выдавленных на бумаге. Никакого товарного знака на внутренней стороне картонной трубочки. Хотя, как знаток и ценитель, отмечу: это была очень хорошая бумага, ослепительно-белая, трехслойная, мягкая, с «простежкой». Теперь такая встречается только в арабских странах.
Сантехника, зубная щетка, одеяло, мебель – все абсолютно безличное, без каких-либо признаков корпоративной идентификации. Как будто я находился не в настоящей, реальной комнате, а в помещении, замаскированном под настоящую комнату.
Ужасно хотелось пить. Я выдул, не отрываясь, два полных стакана воды из-под крана. В животе аж забулькало… и заурчало. Кстати – да, я бы не отказался чего-нибудь съесть. Какой-нибудь обезличенной еды без всяких фирменных знаков.
Я сел на кровать. Ни телевизора, ни Интернета, ни книг. Поговорить не с кем. Дрочить настроения нет. От нечего делать я стал вспоминать, как меня ужалила пчела. Укус совсем не болел, опухоль спала. Осталось лишь небольшое красное пятно.
