Джон Кинг - Тюрьма

Я встаю на кафельную плитку душевой и снимаю полотенце, поднимаю руки и наклоняюсь вперед, подвергаюсь процедуре обыска; и всем становится ясно, что у меня нет оружия и наркотиков, и после этого меня опрыскивают химическим составом, какой-то смесью, убивающей микробов; и эти люди неагрессивны, указывают мне на кран, из которого льется холодная вода, шокирующая и живительная, они включают теплую воду, и я моюсь с мылом, крепко сжимая талисман; и биение моего сердца впитывает его вибрации, и мыло пахучее и ядреное, и до меня доходит, что с тех пор, как мама дала мне этот талисман удачи, это первые глаза, увидевшие его, но это не имеет значения, я не могу без него выжить; я слышу, как надзиратель что-то говорит, и споласкиваюсь, вытираюсь и набрасываю халат, и мне протягивают пару непонятно откуда взявшихся резиновых тапок, и я натягиваю их и чувствую, что я такой чистый и живой, как никогда в жизни.

Я выхожу из душа и в первый раз замечаю, что на стене висит камера наблюдения, здесь разумный, но жесткий порядок; и мы идем дальше по корпусу, проходим мимо аппаратной, в которой сидят бесчисленные надзиратели и смотрят в телевизоры, и в один из экранов показывает пустые душевые. Меня довели до камеры и впустили внутрь. Я не слышу драматического скрипа засова, но дверь легко захлопывается за спиной, и я точно знаю, что заперт. И в этой камере очень чисто, здесь есть раковина для умывания и унитаз, кровать прикручена к полу, на ней лежат новая подушка и хрустящая наволочка, два сложенных одеяла постелены ровно посередине кровати. Удивительно, здесь еще и батарея. Это действительно роскошное место, окна зарешечены, пусть безнравственность останется там, снаружи, а внутри царит добродетель; и я вижу, что справа находится какое-то сооружение, похожее на большой сарай, впереди тусклая линия забора, за ней — темнота, а слева строение типа барака. Утром я смогу разглядеть все в деталях. Я один — и это прекрасно. Я встаю над унитазом, смотрю, как желтеет вода, дергаю ручку, и все это смывается с гениальностью техники современной эпохи. Я поворачиваюсь к раковине, мою руки теплой водой. Тишина изумительная, быть в одиночестве еще лучше. Я снимаю с себя одежду и, голый, прислоняюсь к батарее.

Я изучаю камеру на предмет следов жизнедеятельности, ищу паутину или застрявшую моль, но ничего нет. Есть выключатель, и теперь у меня будет свет; и я испытываю облегчение, лампа в скромном абажуре, а заслонка проделана прямо в двери. Я нашел уединение и защиту, и, счастливый, я вспоминаю тех двух покинутых бродяг, Джимми Рокер бьется в конвульсиях на электрическом стуле, телефон звонит, и электричество отрубается, и входит мистер Льюис, сообщает Джимми, что его освобождают, они поверили в то, что ты точно не убийца, парень. Джимми благодарит Джерри Ли, он знает, что теперь все будет хорошо. Он смотрел смерти в лицо и снова будет жить. Его грузовик ждет, полный бак бензина и ящик со льдом, наполненный пивом до краев, Мари-Лу согревает своим телом пассажирское сиденье, зовет большая дорога. И на погребальном костре я вижу Бабу Джима, через толпу продирается Ганеш и хватает своим мощным хоботом тело этого хорошего и чистого парня. Джима несут в ашрам, и там он быстро приходит в себя, его мысли чисты и сосредоточенны, он вернулся в лабиринт. Возникают оба странника, чудесным образом невредимые, обуреваемые жадным желанием продолжить свои поиски, они так и не узнали, какие им были предъявлены обвинения, но они счастливы тем, что их невиновность оправдана. Я снова надеваю халат и вытягиваюсь на кровати, закрываю глаза, и мне дышится легко, теперь я за пределами досягаемости гоблинов и в мире со всем миром.

Полицейские считают, что я беглец, но я просто вернулся в родные места и не сделал ничего плохого, просто хочу немного побыть сам по себе; и я иду по дорожке от автобусной остановки, и я не могу не любоваться новогодними елками, стоящими в окнах, какие-то — искусственные, а другие — такие настоящие, что чувствую их хвойный запах; и иногда на них сияют фонарики, хотя сейчас день, и стар и млад сидят по домам и ждут; и я надеюсь, что никто не остался в одиночестве; тротуары посыпаны солью и стали песчаными, скалистая поверхность луны, и я топаю по дороге, которая превратилась в жидкую грязь, и прохожу мимо магазина, в котором много лет назад маленький мальчик выиграл на конкурсе мишку Руперта; и я останавливаюсь и смотрю в окно, но той женщины, которая здесь работала, больше нет; и теперь это другой магазин, в нем продают экзотические продукты, а раньше здесь были оловянные солдатики, и игрушки, и вещи первой необходимости; и впереди меня, через дорогу, площадка, засыпанная белым хрустящим снегом, а еще она пустынна, потому что на улице очень холодно; и я пересекаю дорогу и иду по краю, по обледеневшей тропинке, несколько раз поскальзываюсь и один раз почти падаю, раскидываю руки в стороны, словно конькобежец; и время уже поджимает, и я срезаю путь к игровой площадке, я вижу, что папоротник пригнулся к земле, а деревья кажутся больше, и они без листьев и похожи на сожженные скелеты, и мне больше всего нравятся хвойные деревья, потому что они приятно пахнут, и всегда зеленые, и потому кажется, что они бессмертны; и меня часто предупреждали насчет папоротника, говорили, чтобы я держался от него подальше, просто на всякий случай, и я никогда не понимал, что значит этот всякий случай; но теперь мне пятнадцать, и я точно знаю, что в этом мире существуют плохие люди, и проходя мимо, я обхожу кругом качели, и толкаю их, и слышу, как противно заскрипело дерево о металлическую изогнутую рамку и лезу на горку, и ветер на вершине становится еще холоднее; и я — король замка, оглядываю свои снежные владения; и обрывки облаков красные, и пурпурные, и окаймлены оранжевым; и вот прошли уже годы, и я успел пожить с приемными родителями, но из этого ничего не вышло, и я меня отправили в другой дом; и в один прекрасный день я Замечаю знакомое лицо, и у Рамоны все такие же самые глубокие и самые черные глаза, и она узнает меня; и мы усаживаемся на улице и обмениваемся историями, и это уже было довольно давно, а сегодня годовщина пожара, и я всегда помню об этой дате, я и спрыгиваю на землю и иду туда, где растет папоротник, и нахожу прогнившее дерево, в дупле которого мы с мамой много лет назад спрятали старые папины санки, мы не хотели огорчать Нану, и я вытаскиваю их и стряхиваю с них грязь и сгнившие листья, и папоротник остается за спиной; и я иду по площадке, долго и утомительно топаю по девственному снегу, оборачиваюсь и вижу свои следы; и мне жаль, что я испортил ровную поверхность, но мне известно, что все хорошее кончается, и от санок остаются две летящие канавки; и дерево, из которого они сделаны, грубое и растрескавшееся, и полозья обиты полосками жести; и там, где вбиты гвозди, появились следы ржавчины, и эти санки — тяжелые и добротно сделанные, и прошло столько лет, но они все так же легко скользят по снегу; и я дохожу до края площади и стою, смотрю с откоса вниз, и до подножия очень далеко отсюда, и если санки вовремя не остановятся, я выскочу на дорогу и разобьюсь, и я оглядываюсь на площадку и вдалеке вижу Рамону, она закутана в свою кожаную куртку, у нее неизменная ярко-красная сумка; и она бежит и тяжело дышит, и я вижу морозный туман вокруг ее лица; и она подбегает ближе, и она смеется и кричит: «Подожди меня, мистер Рамон, подожди меня».

Это был самый лучший ночной сон в моей жизни, и тяжелый металлический лязг колокола на побудку кажется мне больше похожим на тонкий перезвон музыкальной подвески. Дверь отпирается со слабым щелчком, и я зеваю, и потягиваюсь, и думаю, а не принесут ли мне завтрак на подносе… Солнечный свет сочится в окно, отражается в белой эмульсионной краске, и я выкатываюсь из кровати и встаю у окна, вглядываюсь в горизонт, где небо сливается с лесом, под небом расстилаются ровные зеленые поля. Строения справа оказываются секциями ангаров для упаковки и хранения фруктов и овощей, слева, за бараками, грубо вспаханная земля, и скоро ее разровняет бульдозер. И я не вижу границ, а это значит, что я снова стал частью этого мира. Я сижу на своем личном унитазе и чувствую себя превосходно, предаюсь воспоминаниям о жизни на сафари, зловоние ностальгии и опасность быть кастрированным крысиными зубами. Странно, что я не засиживаюсь, даже здесь. Я раздеваюсь до трусов и моюсь, наклоняюсь и дотягиваюсь до чистых пальцев ног, делаю маленькие круги головой, и вот я готов, я вытираюсь и одеваюсь, выхожу в коридор и иду на запах еды, влившись в поток медленно бредущих заключенных.

Я дохожу до ворот, и моя умиротворенность разбивается вдребезги, но самым наилучшим способом. Вначале я опечален тем, что, возможно, это еще одно счастливое видение, великолепная галлюцинация обманщика, потерявшего контроль над своей чудесной властью мысленного убеждения, потому что вместо неестественного Жирного Борова или Гомера Симпсона я замечаю двух старых друзей. Я приближаюсь и не могу поверить своим глазам, потому что совершенно точно это они. Я окликаю их, и мистер Элвис Пресли и мистер Иисус Христос оборачиваются, и, кажется, поражены больше моего, но они быстро очухиваются, знают, что в этой ненормальной тюремной системе возможно все; и мы обмениваемся теплыми рукопожатиями, на мгновение лишаемся дара речи, это встреча старых школьных друзей на ферме. Странствующий рокер и блуждающий Баба нашли друг друга, и хотя они шли разными маршрутами, я догадываюсь, что их путешествие было одним и тем же, все дороги ведут к спасению, к достойной жизни, в которой мы можем сеять, и пожинать урожай, и замаливать свои грехи. Надзиратели улыбаются и поторапливают нас, и мы говорим на ходу, движемся по другому коридору со стальными решетками, шквал взволнованных слов, которые сходу и не поймешь, и мы в умиротворенном молчании заходим в столовую.