Алексей Синиярв - Буги-вуги
— С радио всё, конечно?
— Откуда ж еще? Тогда ж патефон — и тот не в каждом доме. А если радиола — на самом почетном месте, под салфеточкой. И то — трофейная. У соседа комбайн был — радиола с проигрывателем. Диск снимаешь — и уже магнитофон, катушки может крутить. Система такая, суперуниверсальная. Но мощный, дупел, как дашь! деревья гнулись. Я как-то был, уже вот недавно, спросил. Стоит, говорит, в сарае. Так давай, посмотрим. Пошли в сарай, нашли, в соломе весь, в паутине, куры загадили. Но лампы целы. Врубили — работает! Всё работает. Пленок, правда, не сохранилось. О, машины делали! Я ему говорю: ты не выбрасывай, Виктор Иваныч, вещь, считай, раритетная. Да забери, говорит, на хрен. А куда я ее? Потащу за две тыщи верст. Вот на этом комбайне и слушали все дела.
— «Голос Америки»?
— Да «Голос» я не знаю был ли еще? Был, наверное. Крутили, ловили разное. Где что. Но была одна станция, по-моему ливийская. Или греческая. «Радио Родос». Сейчас не помню просто. Когда конфликт в Суэцком канале был? Году в пятьдесят девятом? Или с хунтой в Греции заваруха? Потом эта станция куда-то так с концами… Как сейчас помню, слушали или в восемь, или в одиннадцать вечера. В одиннадцать брало чистейше — глазок перекрывало. У кого магнитофон был — записывай всё подряд. Одна минута информации и пятьдесят девять хайфая. Что-то вроде программы по письмам. И почему-то всё армяне заказывали. Их, местные. Тамошние. «Радио Родос. Сундук аль барит. Ашот Акопян, Хачик Саркисян, — с таким произношением, — Джонни Холидей: „Летц твист эгейн!“»
— Здорово, а? — восхитился Лёлик.
— Рей Конниф только начинался, первые вещи только появлялись. «Вишневый сад», «Маленький цветок»[100]. Ла петит флё. Очень модная была вещь на кларнете. Чай вдвоем. Ти фо ту[101]. Её и сейчас где только не играют. Стандарты, как говорится. Теперь это уже стандарты. «Венчурос» позднее уже, «Шедоус». Всё это можно было и на рёбрах купить.
— А сколько пластинка стоила? На костях.
— Дешевка. Рублей двадцать пять. Самая шикарная — пятьдесят.
— Тоже было время смотри, да?
— Действительно, — сказал Маныч, затуманившись, — время было.
— Я тоже в музыку по радио въехал. По «Голосу Америки» как-то Юрия Осмоловского поймал, лет в тринадцать. «Поп-музыка один», «поп-музыка два». Помнишь, Лёля?
— По вторникам и средам.
— Ага. Я в первой же передаче «Дорогая»[102] услышал и «Ответа нет»[103]. Всё! Я даже не знал, что такое может быть. Такого в моей жизни просто не было! Да и где в нашей деревне? Жизнь перевернулась. Я потом залез на чердак и натурально заревел. Как ребенок, ей бо! Эмоции некуда было девать.
— Я больше на Криденсах торчал, — сказал Минька. — «Ай пут э спил он ю»[104]. Ну и «Битлз», конечно. Е-е, лов ми ду.
— Волна плавает, глушилки воют, а чтоб расслышать, врублю погромче, да из другой комнаты слушаю. Мать всегда ругалась — боялась соседи услышат.
— «Битлз», — Маныч отмахнулся рукой, как от мухи. — Нас за длинные волосы из универа выгоняли. А если узнают, что слушаешь что-то, «голоса» всякие — труба. Так законопатят… Буржуазный разложенец. Идолопоклонство перед Западом. — Маныч счастливо хмыкнул. — Мы как-то у приятеля, Тома Джонса слушали. Купили у негритоса пластинку — студенты же учились, патрисы всякие да лумумбы, возили. По-моему Том Джонс. С криками. Главное, чтобы криков было побольше, вот тогда вобюлиманс. Всё крики считали. На той пластинке в одной песне было шестнадцать криков. Как сейчас помню. А у чувака этого, батяня комитетчик был, — пояснил Маныч. — Стоим на коленях перед колонками, плачем, волосней трясем, вдруг папаша его, как лист перед травой: «А! А! — у него аж слов не было. — Ублюдки! Я за это с заразой всю жизнь боролся!? Хлоркой вас, начисто! Как паразитов!» Думали его кондрашка хватит. О, как было, а ты — «Дорогая»…
— А когда ты, Артух, универ успел? Всегда говорил что в муське…
— Три годика, почитай, на филфаковских лекциях отсыпался. Пока оттуда не ого. Я, конечным делом, учебным процессом манкировал — ну какого я, как все, с утра пораньше в эту богадельню потащусь? Идите, пиздюки, если у вас думалка атрофировалась, а у меня своих мыслей до хуища. Но это-то еще ладно. На сексофоне парнишке слишком нравилось дудеть. Ду-ду-ду, ду-ду-ду, сидит ворон на дубу. А тогда хуже джазу да сексафону зверя ж не было. Это не анекдот. Люди жизнь клали. Ты сегодня любишь музыкальный самогон, падло, а завтра наши поезда под откос полетят? Заграница — это вам не фразеология да литературоведение. Не паллиатив с эвфемизмом. Это, мать ети, почище траектории. Никто не видел, руками не трогал, но советская малина врагу сказала «нет». Декан у нас на факультете, гладкий ежик, как телефон, — Маныч надул щеки, выпустив воздух, — «из бывших», как они любят выражаться. Сам пятнарик отмотал, а туда же, сука прокисшая. «Мы не трубачей готовим, молодой человек, мы готовим воспитателей». Это филологи у него, мудака, воспитатели. Честный, как сама Правда. «Музыка — пища для души, говоришь? Ну и носи ее за бархат». Из общаги в тот же день. Паспорт в зубы и чтоб в три дня из Москвы. От то начались дела-а… Московская прописка — это почище негритянского блюза. О ней не романы — диссертации можно писать. Сначала по друзьям, потом знакомым, затем вокзалы, а там и милиция. Чуть по бомжовке не сел. — Маныч потянулся к сигаретам. — Ночами, как пес, пустые улицы раскручивал. И на аске жил… Натурально, в босяки засосало. Как вспомнишь, так вздрогнешь. Молодой был. Зеленый. Это я теперь знаю, почем кило музыкой отравиться. — Он помолчал, раскуривая сигарету. — Всё равно, что на Вия смотреть. Да и Москва… Она в тебе, как седуксен в водке, растворяется. Из Москвы уехать — это уже руби канат, уже не жизнь. Кто там не живнул, а жил, — в болоте стухнет. Адреналинчику не будет хватать. Если Москва у тебя в крови она всегда будет тянуть, как любовница.
— На Москве сошелся клином белый свет.
— Есть Россия. А есть Москва.
Маныч замолчал, лениво покуривая.
— Так и всё? — спросил я.
— Поезд мчится, огоньки, дальняя дорога. Только без меня, — усмехнулся Маныч. — Ничего-ничего, мечтал. Я еще вернусь. Как Деникин, на белом коне. Вы еще вздрогнете. Да-а, — втянул он сигаретный дым сквозь зубы, — жди, когда черт сдохнет, он еще и хворать не надумал. Это только у других сказка складно сказывается. А у тебя? Через пень-колоду. Да с прискоком. Можно было бы уйти в милиционеры. А что? Не я первый. Малость помучаешься и втянешься. Мы ведь все родились ментами. Так-то. А подумаешь: сколькие могли это сделать — и ведь не сделали. А могли. Какой-никакой выход. И не осуждай. У нас или в рыло, или ручку пожалте. Или в менты — или наоборот. Нет серединки наполовинку. Но, опять же, мать их ёб, почему я должен жить не за счет того, что должен делать? Почему? Скажите мне! Почему мне достаточно знать себе цену — и этого достаточно. И пиздец! Вот говорят, настоящая победа — это поражение. Чем сильнее проиграешь — тем шикарней приз? Так что ли? Какой дурак это придумал? Уж точно не наш. Точно не русский человек. Еще говорят, стоя на дне падать некуда. — Маныч старательно затушил окурок. — Лишь бы соврать покрасивей. И к тому же с серьезной рожей, как у нас вся дурь делается. Не смешите вы меня. Падать можно бесконечно. Это я вам скажу. — Он, постанывая, покрутил головой, разминая шею. — А Москва потом тоже скурвилась. Зажралась. Всех продала и перекупила. Кого славой, кого халявой. Кому перо, кому станок, кому портвейн пить. Это в наши времена в столице забавно было. Москва — город затейный, что ни дом, то питейный, как один малый из Харькова говаривал. Штаны, шпанёнок, хорошие шил. Кстати, меня и девственности только в Москве лишили, стыдно сказать на каком году жизни. На психодроме…
— Где? — переспросил Лёлик.
— На Моховой дворик был такой знаменитый. По стадионам евтушенки выступали, а там андеграунд собирался. Помню, Лёня Губанов читал — девки в обморок падали. Святые какие-то стихи. Завораживающие. Как колокол в чистом поле. Я до сих пор ничего близко не встречал. Где вот парень сейчас? Спился поди. Или в желтом домике. Вот это поэт был. Мессия. Ах, какие стихи, — Маныч сжал кулак. — На Моховой меня и сняла одна. Эмансипэ в свитере до колен. Такой уж, помню, смешной свитер — как сеть рыбацкая. Титяхи наружу вываливаются. Утащила к себе в коммуналку на Арбате, выпили на брудершафт, а до дела дошло, я и вставить не успел — кончил. Как она разозлилась! Думал, убьёт. Ё-ё! «Сметану есть надо!» Почему сметану? До сих пор не пойму. А что я тогда? — пацан, этого дела не нюхал. Первый блин. Выпили с горя, разговорились. Закочумала она, я, глядишь, тоже перья расправил, и — всё путем, цимес. У нее восторг чувств, давай свою поэзию мне читать… Кто тогда только стишата не кропал. Если по правде сказать. На мертвой бумаге живые слова… Хотите я вам стихи почитаю? Настоящие.
