Алексей Синиярв - Буги-вуги
Столы по-банкетному развернуты, конина рекой трехзвездочной, шампань, сушняк, водка с воли, в лабазе взята — всё дешевле. Играем с птицами певчими — братьями Соловьевыми — на перемену. Тоже, голубчики, отмучались до обеда спать — поплавок на лацкан и греби в бурное житейское море. Давно гудка не слышали заводского? Ужо тебе ОТиЗе, ОГМ-ГСМ, СНиП и прочие КЗОТы. Это не на гитарке выкаблучиваться. Но что ни говори, когда эти орлы в институте на танцульках играют, со стороны приходят, просто постоять и послушать. И есть что. Про вокал разговора нет — близнецы-братья, сам Бог дал. Голоса «льются», как Маныч говорит. Всё спето-снято до кончиков ногтей, в копеечку, Маккартни облизнулся бы.
Ударный хит сезона — «Отель „Калифорния“». Тоже, между прочим, орлов. Все тащатся, как змеи в укропе, девочки млеют, соло гитара, коронно, в десяточку — мастера, ничего не скажешь. А еще и «Когда моя гитара тихо плачет», и «Солдат фортуны», и «Последний день Чикаго», и «Убегающая лиса», и «Джулия» — всё, что из окон по весне несётся[88].
Сиди и слушай.
Накрутили наши усилители, навтыкали приставок — звук убедительный, жирный, голимое мясо. Барабаны Мустафы не то что на высоте — на околоземной орбите.
Всё, что отнимает у меня жизнь — возвращает музыка, сказал мудрец.
Сгораю от белой зависти.
Мы, конечно, тоже сложа гитары не сидели, к знаменательной дате поднатужились, «Криденсов» подучили, «ТРекс», из «Вечер в опере» «Квинов» веселенькую песенку под странным названием «39»[89]. Как раз кстати и пластиночка Бахамов-Тернеров приспела. Песенку оттуда сделали, куда как актуальней — «Давай-ка, к ебеням, вали из дома», называется[90].
32
Проснулся — Мини нет. На столе черт ногу сломит: окурки, объедки, тарелки, бутылки, в паре фужеров «поплавки» отмокают. Запашок в комнате — на улице голуби дохнут. Обследовал физию в зеркало — туши лампаду. Да и спал в рубашке и носках, удод.
Рубашку стянул, напрягшись, посмотрел — моя ли? не пойму. Моя белая-белая была, новая-новая, а у этой воротник, будто кочегар в ней колосники чистил, манжеты — свинарка и пастух, рукав в губной помаде, полосами, по-зебрячьи. Кто меня так любил? Вообще: где? что? — обрубило.
Со стола окурками несет, скатерть белая не то что вином залита, не то слово — сковородку по ней таскали что ли? Кому-то ночью жрать приспичило. У Миньки на постели целое дело: лифчик и трусы дамские с кружевами валяются. Что еще за институт благородных девиц? Шатает, штормит минимум на пять баллов… Похмеляться надо, а то не выжить.
Замахнул сливянки из трех фужеров — еле внутри удержал. Ну, фершанпенуаз, и гадость. Передернуло, бррр. Выдохшаяся водка не самый лучший брудершафт. И, по-моему, с пивом. Для телок ерш делали что ли? Сплошные то-либо-нибудь через черточку, как у Лёлика.
На улице солнышко зенки пялит. Будильник без стекла. Потряс — не идет. Сдох. Утро? Вечер? Где я!?
Натянул треньки, тельник. Тельник чистый, отглаженный, мылом импортным пахнет, о мослах с гарнизонного камбуза сладкий сон навевает, да я-то весь шиворот-навыворот скрюченный в два параграфа, а уж аромат от меня — чай вприкуску можно пить.
Кой-как, с винцом в груди и жаждой в горле, к Лёлику по стеночке пошел.
За этаж слышу — гуляют. Крепко гуляют. От всей души.
Поскребся. Открыто. Толпа. Пиво. Вобла. Пара пузырей пустых. Вольдемар с рожей запойной, Куша или еще, или уже пьяный, Мустафа, Лёлик глазами блестит, какие-то чуки и геки, «Назарет» модерн лабает[91].
— Опа, Америка-Европа.
— О-о, хрен-наны, очнулся!
— Серега, давай пивка дерни, полегчает.
— Ни хера, парни, не помню. Где был, что делал. Похмелюга жутчайшая, в голове эйби роуд.
— Умираешь, ухи просишь?
— Давай, давай, ебентий. Пей.
Засадил я бутылку пива одним бульком, ох!
— Что хоть было вчера?
— Он не помнит ничего, а?
— Без кайфа нету драйва, Серый, не бери в голову. Давай, лучше холеринчику накати. Будешь соточку?
— Нет, я не понял. Чего с такой укоризной, Лёля? Гуляли, вроде, всё путем. Натворил что ли чего?
— Натворил, — фыркнул Лёлик. — Как в пруду купались голышом? Тоже забыл?
— ???
— Вы с Додиком главные у нас застрельщики: «Давайте голыми купаться!» Полезли в лягушатник этот, как слоны. Ритка Веселова с вами, пизда старая, бананишны обе — только жопы сверкали. «Бабы сеяли горох» пели. Токо письки болтаются.
— Да полно пиздеть, что ты? Какой к херам горох?
— Да ему завидно просто, — сказал Куша. — Сам-то ни шьет, ни порет — запор на душе.
— Этот прямо в костюме полез, — показал Лёлик на Кушу, — не жалко! мамка новый купит, гуляй! Потом по городу шел, дак уссались все, такие следы, как мамонт. На съем приперлись, к фонтану. Там где стояли, лужищи, у Куши вся борода в тине. Оебенеть. Тебя вообще, за руки несли домой. На Кировской лег на дороге: «Не пойду дальше! Устал! Здесь тепло, — орет, — тут останусь, идите все к херам!» С тобой, дураком, все извелись. Надо же таким дураком быть, а? Уговорили бабы, вроде бы, пошел. Взяли мудера под руки, дошли до дома — вырвался. «Я к себе на пятый этаж по трубе полезу». Лезь, дурачина с простофилей, вот ты уже где. Все уже рукой махнули: лезь, Христа ради, глаза б на тебя не смотрели. Полез. Сорвался. Снова полез. Ой, блин. Вместе с куском трубы водосточной оторвали, раздолбая. Все пожалели, что с нами пошли, ну буквально все. С тобой, таким дураком. Ну, ты пьяный и дурак же, ой и дурак!
— А у какого пьяного ума палата? — безразлично сказал я.
— Нет, ты скажи, ты какого хрена на плотинке к офицерам пристал? Пацаны училище закончили, такой же, как у нас, выпускной, гуляют с девчонками. Нет, тебе надо. Как же! Пристал, как парафин: «Я на Севере во льдах мерз, пока вы тут целок щупали, сундуки вы закрытые! Да я сейчас жечь вас буду, как порох газету!» О, оратор. Демосфен. Ой, бля, что только не говорил. В кино бы снять. Райкина не надо. «Я боксер, я вас всех сейчас здесь ушатаю». Ага, со своими бараньими килограммами. Наваляли бы тебе сапогами в жопу. Надо, надо было тебя им отдать, балалайку. Короче — полный отвяз. Бабы наши визжат, думают взаправду сейчас Сережа будет бедных офицериков гонять. За руки тебя хватают, а ты рвешься, аки кирибеевич. Ой и потешил.
— Ладно, ладно. Сам хороший не бываешь?
— Нетушки тебе. Слушай. Нам вчера с тобой тоже скучно не было. Дома еще тот концерт устроил. «Ох, прошла молодость, хочу быть вечно молодым. Сейчас в окно брошусь!» Весело, весело. Да прыгай ты, достал уже. Полез, залупа. Миня тебя держать за задницу, а кто знает — пьяный, не удержишься, так ты в Миню будильником кидаться, бестолочь чертова. Потом плакал. Потом песни пел. Потом русского плясали с Кушей, с выходом.
— Чего-то уж больно много для одного раза.
— Не всё еще.
— Ладно, кончай с воспоминаниями. И так тошно.
— Давай, давай! — компания ржет. Мог бы Лёлик и одному всё рассказать, тет-а-тет, гнида такая.
— Потом Додик, откуда ни возьмись, образовался с двумя пузырями. Словил волчий глаз, по чирику. Лихо, конечно, но если хочется. Один на всех задудонили, так этот, — Лёлик показал на меня, — еще никому и наливать не хотел. Вцепился, как черт в грешную душу, глядеть противно. Отправили вас с этим пузырем, идите, жрите. Упиздили с песнюками. Все вздохнули, слава те, закрываем, ближе к телу, только было приступили — в дверь ломятся. Да едрить твою! Что ты будешь делать? Морду бить что ли? Не открываем. Достал-достал, братец, хватит. Сколько же можно! Стучат. Упорно. Кайф ломают. Потом кричать стали, чтоб тебя забрали, лажа какая-то происходит. Делать нечего, одеваемся, бросаем тёть на произвол судьбы, идем с Миней к Додику и видим, значит, такую художественную картину: Додик, эта разъеба и хренарий с литейки, белорус, усы как у Мулявина, лявон этот, как его по маме?
— Ваксена.
— Да, тоже хорошее замудо. Притащил пропойца эта, Ваксена ваш, гирю двухпудовую, со всего этажа пустых бутылок насобирали и давай прицельное бомбометание делать. А радости, радости сколько! Набили хуеву кучу. Белорус пьянющий в хлам, хуже вас, делириум полный. «Моего деда фашисты заставляли на угольях танцевать! а мы что!! твою мать!!! — орет, слюни во все стороны, если надо будет, все, как один!» И — на стеклах. Босиком. Ибаный ты в рот. И вы туда же, пизданутые. И давай, гоп со смыком. Песню какую-то орёте, белорус рубаху до яиц разорвал — партизан на допросе. Ну и дебилы. Ну и ебанько. Ладно никто сухожилие не перерезал. Ведь калека бы на всю жизнь. Еле тебя оттудова домой утащили. Обнимаетесь, целуетесь, братаны. Ума-то нет, так как зовут? Миня тебе по уху вклеил, — сказал Лёлик с улыбочкой. — Как ухо-то, болит?
Потрогал я ухо. И нет. Не болит ухо.
— Вот тут из тебя говнецо и полезло. Вот когда ты проявился без закрепителя, вся твоя сущность подрейтузная. «Я один играю и пою, — передразнил Лёлик, — а вы там только подпукиваете. Весь хабар я делаю. Я уже устал вас тянуть». Мы так и охуели. Миня говорит: «Ладно. Пусть играет один. Без нас. Пусть. Пусть ищет себе грамотных музыкантов, один уже есть, всю плешь своей грамотностью проел, осталось Старика Грамотного взять для компании и все будут шибко грамотные, как один, грамотеи. А мы посмотрим. Полна жопа огурцов. Смотри какой! хуй с горы». Бросили тебя дома. Полено. Готов.
