Джон Кинг - Тюрьма (The Prison House)

Гнев – это эмоция, которой подвержен каждый человек на Земле, по крайней мере, так мне кажется, и может, действительно существуют люди, которые никогда его не испытывали, гнева, но я никогда их не встречал. Они могут существовать в Библии, жить чистой американской жизнью изобилия, они могут жить в ашрамах Бхагават Гиты в Индии, жить чистой жизнью воздержания; это могут быть святые, сидящие, скрестив ноги, в Гималаях, это могут быть бродяги, бредущие по Сьерра Неваде, на вершине этого холма таковых нет. Человек, который никогда не знал гнева, идеален, а вокруг меня повсюду царит гнев, он очевиден, он замаскирован или проявляется открыто, медленное кипение и разъяренная жестокость, ужасающая ярость, жаждущая мести. Чтобы взорвался этот гнев, нужна только искра, и когда продавец мороженого заходит в корпус Б, он заходит в настоящий кошмар. Это не игра разума, не мысленная пытка, которой он может попытаться противостоять, теряясь в сумасшедших метаниях других изгнанных парней. Этот гнев жесток, и беспощаден, и в миллион раз ужаснее, чем просто негодование. Чистый, вырвавшийся из оков гнев вскипает и изливается, это те невероятные последствия его собственных действий, когда он психически вымучивал стольких парней из корпуса Б. Скольких, я не могу и догадаться, но слишком многим из нас знаком этот шоколадно-мороженый пидарас. У него под глазами уже стоят два фингала, но ему всегда будет мало, он появился здесь в худших из возможных моментов, его узнали те, над кем он издевался, на кого выебывался, и это возмездие будет гораздо хуже, чем приговор к долгим годам тюрьмы. Закованные в полицейские клетки, мы упали на самое дно своей жизни, у нас есть время подумать, и поплакать, и пожалеть о совершенных грехах; и мы напуганы и пытаемся успокоить дрожь в своих потрохах, мы боремся с приступами тошноты от этого заключения. Я хорошо помню, как насильник-мороженщик стоял у решетки, с надутыми губами, вжатыми в сталь, смеялся надо мной, сыпал соль на мои свежие раны и тряс свои яйца, расстегивал ширинку и вываливал хуй, обещал выебать мою мать; и я чувствую, как пульсирует шрам на моем лбу, я еще острее чувствую ненависть, я взвинчен до предела, и концентрируюсь на всем том гневе, который есть в моей душе; и цель этого гнева – один жалкий человек, он думал, что он чем-то лучше нас, и это его самая большая ошибка, он думал, что он никогда не окажется за теми же стенами, что и люди, над которыми он насмехался. Это распространенное заблуждение, я тоже всегда так думал, думал, что я лучше, чем остальные люди, потому что неспособен на насилие, или убийство, или другие гнусные преступления, я невинный человек – я виновный человек, до хуя в чем виновный, злобный ублюдок, такой же, как и самые страшные преступники, не лучше и не хуже. Насильник-мороженщик думал, что он неуязвим. Директор играет в свои старые игры, но он защищен, и наши тюремные правила не доебываться друг до друга, больше не действуют, мы знаем, что не надо делать прецедентов. Насильник -это легкая закуска, заманчивое предложение, отброс этого мира, Директор, и Жирный Боров, и судья, и переводчик сливаются в одно целое, а мороженщик стоит на передовой, и он настолько глуп, чтобы поверить, что за клубничное мороженое на палочке и ванильный рожок может купить такую же неуязвимость. Должно быть, он совершил нечто достаточно гнусное, чтобы очутиться в корпусе Б, а не в изоляторе и не в особой камере. Я хочу знать, какое преступление он совершил, понимаю, что он рохля, как любой другой задира на игровой площадке; и он печален, и его лицо входит в фокус, но я все еще не могу разглядеть его, я не вижу за его маской ребенка; и проходит час, и я слышу барабаны, удары грохочущих четок, от которых мой шрам странно и приятно ноет; и они бьют все тяжелей и быстрей, и я слышу шум и вздрагиваю, это леденящий душу пронзительный вопль, который страшнее любого гоблина; и он доносится из-за зеленой двери, и некоторые парни идут в противоположный конец камеры, другие же вскакивают на ноги и бегут на сафари; и этой толпой мы врываемся в туман и не чувствуем запаха ссанья, раскаленная мгла спускается на долину с африканских холмов Конго, а насильника засунули глубоко в могилу; и парни орут на него, пинают его в грудь, и я не знаю значения слов, срывающихся с моего языка, но я издаю подходящие случаю звуки, я подоспел вовремя; и стоит рев, и этот рев прерывается, и я внезапно понимаю природу происходящего; и мы обвиняем его в том, что он выебал наших матерей, и выебал маленьких мальчиков, и до смерти заебал красивых женщин, и сжег их, и они сгорели заживо с воспоминанием о своих последних секундах на земле; и мы обвиняем его во всем, что еще более гнусно, чем мы сами, в каждом невыразимом словами преступлении, которое превратило его в форму низшей жизни; и он – действительно насильник из полицейского участка, он изнасиловал умственно отсталого подростка в клетке, он дал ему мороженое и потребовал расплаты, не деньгами, пустая клетка и напуганный мальчик, он выбрал неподходящий момент для выебонов; он стоял у решетки в этой нечеловеческой стране, между правосудием, и наказанием, и запугиванием: «Я выебу тебя, я хорошенько тебя выебу, я очень сильно тебя выебу, отъебу твою мать так, что она не сможет больше ходить, мои друзья, и вы мои друзья, все вы, мальчики, мои друзья, мои очень хорошие друзья, мои друзья, ебать вас всех, ебать очень жестко, хорошенечко вас ебать»; и он смеется, он плачет, у него нет никаких друзей в Семи Башнях; и удар попадает ему по носу, и нос раскалывается, и его изо всех сил бьют по яйцам; и весельчак начинает тереть свой пах, предлагает нам выебать насильника-мороженщика: «Я выебу его хорошенько, выебу его сильно»; он расстегивает молнию на штанах, и мы вне себя от гнева, мы -неисчислимые оборотни, и пидора пиздят и пинают, и он убегает из комнаты, чуть позже мы с ним разберемся; мы возвращаемся к насильнику, и он всхлипывает, и протягивает руку, и показывает обручальное кольцо, умоляет о милости, ему жаль: «Жаль, мои друзья, простите меня, сжальтесь над моей семьей, над моей женой и матерью, пожалуйста, простите меня, я слабый человек, и я не пидорас, я просто хотел напугать вас, я шутил»; и он смеется, и от этого все выглядит еще хуже, еще извращенней; и сыплются удары, и мороженщик-насильник ссыт в штаны и обсирается, на его светлых штанах проступают пятна – я в этом не участвую, я остаюсь лежать в кровати, с моим талисманом удачи, ты что, действительно забыл? – и я почти во главе толпы, не хуже и не лучше, чем любой другой человек в этом мире, и мы все – это одно мощное тело, изрыгающееся праведным гневом, мы знаем, что шоколадно-мороженый насильник – это мразь, ему смешно, когда он изголяется над невинностью, оскорбляет маленьких мальчиков, запертых в клетке и ждущих, когда их вылечат и направят на путь истинный; и мы помним, что это мы – невинные люди, и нам хорошо; Директор в своем офисе перелистывает документы, а в них значится, что продавец мороженого отправлен к парням в корпус Б; Директор забавляется старыми способами, он был счастлив, совершив распятие, но какая нам разница, гнев – это сила, нас невозможно остановить; мы атакуем его, а он на коленях, он молится, но Бог не слышит его, потому что мы пиздим его по голове, и он падает на пол; и его пинают, и он отползает к кабинкам, может, он думает, что он – человек-крыса и может спастись, убежав через дырку, уплыть через коллекторы и добраться до открытого моря, найти судно, которое отвезет его к новой жизни, в колонию осужденных в Австралии; и там он может спустить свой гнев на аборигенов, на кого угодно, кто не может дать сдачи и за кого некому заступиться, и если он не сделает этого и не утонет, он будет жить в крысином замке; и он вываливает на себя мусорную корзину, и грязная туалетная бумага рассыпается по его плечам и затылку; и еще больше ударов сыплется на его пах и живот, парни пытаются всей толпой протиснуться в маленькое пространство кабинки, его голова лежит на каменной кладке, на которой мы сидим, освобождаясь от шлаков, чей-то ботинок вдавливает в дыру сломанный нос, насильник задыхается, кровь забивает его ноздри; и я слышу, как колотится его сердце, пытается выжить, и вот появляется стекло, длинные осколки ломаного льда, мерцающие в тумане, как будто взошла полная луна, и оборотень будет разрезан в клочья, кажется, он знает это, даже не видя, как вытащили ножи; его поставили на ноги и дергал за руки, все, что нам нужно, так это крест, и стекло режет туда и сюда, вверх и вниз; и его кожа легко рвется, и глаза, которые заливает кровь, – это глаза напуганных детей, над которыми он издевался, это глаза поросят, визжащих и просящих молока своей матери, и это молоко превратилось в мороженое; и мороженщик-насильник мычит и молится за свою мать, он хочет свою мамочку; и поросята и все остальные невинные звери на рынке орут под поднятыми ножами, языки выдраны из их глоток, но они не сделали ничего плохого, уебка заталкивают в сортирную дыру, прижимают с одной стороны лицо, яремная вена разрезана стальным лезвием, и насильник-мороженщик дергается и сопротивляется, но его крепко держит парень в полосатой пижаме; и, кажется, он шепчет гимн, или псалом, или, может, напевает колыбельную, и кровь льется стремительным потоком, кожа становится мраморно-белой; и я вспоминаю о заключенном, который под своим волшебным одеялом так умиротворенно, с такой непередаваемой покорностью взрезал себе запястья, и, должно быть, крысы почуяли кровь и уже торопятся сюда; и наконец этот никчемный насильник мертв, и мы выплеснули свой гнев, и стены пещеры сужаются; Директор анализирует подробности свидетельства о смерти осужденного, парни из корпуса Б несколько минут стоят вокруг тела, а потом возвращаются в камеру и укладываются спать.