Четыре четверти - Мара Винтер
– Оке-ей, – недоверчиво протянул Скориков, – отдыхайте… – на заднем плане пискляво заорал звонок, судя по всему, на урок. – Нет, вы… давайте, до связи, Груша идёт.
Математичка, груша на ножках. Необъятные ягодицы в брюках со стрелкой, нижняя часть туловища короче верхней. Ее мало кто любил, Зою Ивановну, но учились, как под бичом плантатора. То-то Костик упорхнул. Ветром сдуло.
Скрипнула дверь, выскочил дядя Гриша, несолидно для своего внушительного веса опаздывая, торопясь, чуть ни спотыкаясь. Походя, выпалил «С добрым утром, ребятки» и исчез в дожде. Рыжеватый, лысоватый, грузный. Рубашка не на все пуговицы застёгнута, кажется мятой, сколько ни гладь. На первый взгляд, безобидный толстячок, со стареньким портфелем, в начищенных туфлях. С тремя подбородками и десятью животами. В какой-то конторе что-то пишет. Пахнет Гоголем. И тайнами.
– Ну чего? – подал голос Марк. – Что делать думаешь?
– Местность незнакомая. Любой уважающий себя сыщик первым делом…
– …осматривает дом, – закончил он. – Было бы что осматривать. Три комнаты, прихожая и…
– Сама, – возразила я. Первое и последнее слово.
– Сама значит сама, – подобрался с пола, спрятал мобильник в задний карман. – В детской полно мягких игрушек. Можно прятать деньги и наркотики.
Я сняла пальто, повесила его в одёжный шкаф слева от двери, перед кухней и напротив зеркала. Жест получился привычным, будто много раз вешала… или вешалась. Из зеркала смотрела блондинка. Похожая на маму.
– Помнишь, сколько у нас их было? – спросила я. – Она мне кукол шила. Пуговицы вместо глаз, губки лоскутками красными, розами. Платьица из последней коллекции. Даже ресницы. Кукла, и в ресницах. Как живая.
Брат обнял меня, а я не заплакала.
– Маленькая моя, хорошая… – пробормотал он, прижимая мою голову к своему плечу, перебирая волосы, – оно пройдёт, должно пройти, знаешь…
Гул телевизора, жужжание фена и рокот ливня.
– Но я не хочу, – глухо, как из-под воды, проговорила. – Не хочу её забывать.
Он обнимал меня, как украшение. Фарфоровую девочку. Египетскую кошку. Статую индийской богини Кали. Вазу, подаренную императором ему лично.
– Ты не забудешь. Всё равно что забыть собственное лицо. Однажды память перестанет причинять боль. Когда станет только памятью.
Причинит что-нибудь другое. Например, отсутствие защиты перед чужими… болями. «Вот почему я в Таню попала, – вдруг поняла. – Моя бронь рядом со мной. Моя бронь не на мне». И отстранилась.
Молния плёткой хлестнула по глазам. Ребёнок захныкал. Шуршание фена стихло. Послышались шаги. Женский голос. Тётин голос. Ударил гром. Грохот встряхнул дом до основания. Небо рыдало (слезами, которых не было во мне).
Мы прошли в детскую. Малышка, как ангелок с полотен итальянского Возрождения, и русская, некрасовская, женщина, посмотрели на нас.
– Привет, – неловко обратилась я к маленькой девочке, спрятавшей лицо в коленках сидящей матери. – Как тебя зовут, принцесса? Я Марта, а ты? – и, глянув на тётю, прочитала поощрение. – Знаешь, принцессы не плачут. Принцессы, они красивые, волшебные и всегда немного печальные. На самых высоких башнях нет утешителей. – Кучерявая голова повернулась ко мне, упираясь в материнскую ногу, как в подушку, ухом. – Испытания бредут по пятам, – смерти, во всех видах. – Без испытаний нельзя понять, кто ты. Зачем плакать? В сказках не бывает плохих концов.
– Зачем плакать, когда можно притвориться сильной? Притвориться и стать, – вклинил Марк. – На стене, за ножнами, томится отцовский клинок…
– Это из другой сказки, – оборвала я. – Принцессы становятся счастливыми, – объяснила я девочке. – Не сразу, но становятся, понимаешь? – Она кивнула, елозя пёстрой полой халата.
– Надя, – вышли из бантика губки, – меня так зовут. Давай поиграем? – И мы поиграли. С Надеждой. На ковре. Все вместе. Низ живота болел всё сильнее. Папа спал в домике за виноградной оградой. Лиловая комнатка пустовала.
Мир и мирок
В большом доме жили Скворцовы. Домик, где спал папа, оказался летней кухней. Раньше в нём спала бабушка, мать дяди Гриши. Потом умерла, от старости. Мы заняли обе комнаты. По числу человек.
Я и тётя Юля, вдвоём, мыли полы. Вытирали пыль. Снимали шторы на стирку. Я – для уюта. Она – для порядка.
– Ты такая аккуратная, – похвалила на передышке. – На Татьяну бы повлияла. В своей комнате с горем пополам убирается. Помощница золотая.
Полгода тому назад я бросала в курвер, наизнанку, джинсы с колготками разом. Закладывала ученическим билетом книги. Бегала по дому в кедах. В музыкальной школе, благо выпускной класс, рвала бокал силой звука. Специально принеся. Забавы ради. Чтобы хор во главе с преподшей посмеялся. Никто не смеялся во время. Дома смеялись потом.
«Колоратурное сопрано» называется голос. «Сирена» называется крик. Так я развлекалась. Никакой уборки. Кроме осколков, разумеется.
Двадцать второго ноября две тысячи тринадцатого года мы переехали. Беспорядки в Украине нас не касались. Не ближе, чем сводка новостей. Марк сказал: «Там жопа». Отец согласился. Я промолчала.
Двадцать пятого тётя разбудила нас в шесть утра. Жизнь продолжалась, независимо ни от чего. В корзинке, под дождями, цвели анютины глазки.
One, two, three… go
В детстве ей рассказывали так много сказок, что на вопрос о будущем она уверенно отвечала: «Хочу стать ведьмой. Понимать людей, птиц и зверей, лекарства и яды, понимать, что можно, что нельзя, тоже понимать. Ведьма – это женщина, которая всё понимает».
Понять, что увидела Юлия Олеговна, было мудрено. Мы просто вместе спали. Чего раскричалась, знает чёрт, хрен, кто-нибудь пожёстче. Не я и не Марк.
Крохотная комнатка. Зелёные стены в коконе пожелтевших фотографий. Скрип двери (в этом здании двери были) и возглас: «Боже!» Письменный стол с ноутбуком, провод зарядника, наушники, телефоны, окно во двор. Где источник возгласа? Где источник бога?
– А? – многозначительно переспросила я. – Что случилось? – Марк проснулся и приоткрыл глаз. Осматриваясь в поисках чего-то. Чего не было, хоть тресни. Я в пижаме, он в пижамных штанах. Батареи топят: жарко.
– Ничего-ничего, – тётя быстро вернулась в тон, с натяжкой улыбнулась. – Будить пришла. В школу опоздаете. Разве родители не учили, что мальчики с девочками должны спать отдельно? – У меня упала челюсть. У Марка, судя по всему, тоже. Судя по грохоту, с каким упал за кровать iPod. Мы переглянулись. – Это неправильно, – отчеканила наставница, – вам самим так не кажется?
В таких случаях говорят «Спасибо за подсказку».
– Нет, нам ничего не кажется, – хрипло отозвался брат. – Что за намёки?
– Ладно, потом поговорим. Вставайте, собирайтесь. Гриша нас отвезёт.
И поспешно удалилась, оставив обоих в недоумении.
Взрослые имеют обыкновение жить в грязи и обвиняют детей, что те пачкаются. Дети отмываются в лужах, считают звёзды вместо гнилых яблок в кормушке, с беглыми каторжниками делят хлеб. Детям грязь нипочём.
Воспоминание о городке, где были мы, выражается одним словом: «Грязь».
Ванной в кухне не было, бегать приходилось в большой дом, где собиралась очередь. Впоследствии мне явилась идея: купаться поздно вечером, а с утра протираться влажными салфетками и чистить зубы над раковиной, храня щётку в органайзере. Но в третье утро у
