Андрей Темников - Зверинец верхнего мира

– Я вернулся в пиршественную залу, взял со стола блин и проел в нем крест. – Князь Блаи сбегбл вниз, время от времени хватаясь за ольховые стволы. – Блин я сложил вчетверо, поэтому крест имел симметричный вид.

Развернув блин, я показал его Пистолетику. Тот выскочил из-за стола. Он и Жебанда встали передо мной на колени, умоляя, чтобы я освятил их брак. Этой идиотской пустотой в виде креста оба были просто зачарованы. Я вышел из замка, привел их на берег моря, сам не знаю зачем – просто у нее в замке воняет, и это мешает принимать правильные решения. Там я подобрал уголек и выбрал для себя подходящую каменную плоскость между хвощей, чтобы написать на ней то же, что и все, кто не захотел трижды подряд произнести имя хозяйки острова: «Это не Авалон».

Оба склонились над омутом, цепляясь за ветки ольхи. Временами из глубины поднимался маленький пузырек, временами откуда-то сверху в воду слетал красный клоп и долго шевелил ножками, прежде чем пропитаться водой и затихнуть.

– Так как же, с каким кораблем? – спросил Пеире. Князь Блаи резко столкнул его в воду и увидел, как он, не двинув ни рукой, ни ногой, ушел в темноту.

– Ишь ты, как бог у Гомера, – сказал князь Блаи, с завистью подумав о том, что он-то будет сейчас барахтаться и сопротивляться.

Долгое время ему казалось, что этот омут каким-то ходом или протоком связан с преисподней и его обитатели – просто безобидная порода чертей, поскольку алчностью никто из них не выделялся, никого силой не удерживал, а случаи безвозмездного возврата затонувших предметов создавали им хорошую репутацию. К возвращенному относились все виды обуви, кроме сапог со шпорами, оружие, одежда, неосторожные дети. Всплывшие вещи ничем не болели, высушив, их можно было носить. Всплывшие дети ничего не рассказывали, но не стоило оставлять их без присмотра, задумавшись, они могли снова оказаться в этом омуте. Князь Блаи предпочитал сначала опустить туда кольцо, потом отправить Пеире. Но только не из страха, а из любопытства. Очень уж забавляло его то, с какой покорностью тот уходит на дно. Обитатели омута окружили Пеире и стали приставать к нему с разными пустяками. Не болел ли он зимой, есть ли в числе жонглеров, пришедших в замок, Пылинка и Осторожный. Пеире, еще не набравший в рот воды для того, чтобы им всем ответить, только руками показывал то вверх, то от себя, давая им понять, что если они не разойдутся, то князь Блаи кого-нибудь тут придавит. Зеленая и сиреневая мелкота так и носилась вокруг, мигая своими фонариками. Но вот явился усатый лютнехвост, побочный дед Мелюзины, которого все отчего-то звали Старая Мотня, а не Ауренга (ведь это и было его настоящее имя). Князь Блаи свалился ему прямо на руки, и Старая Мотня (Ауренга!) его поцеловал в уста. Кто бы мог подумать, что это чудовище являлось самым тонким знатоком и ценителем темного пения.

И настолько чуден был этот глубокий омут, что, когда они выбрались наверх, им даже не пришлось сушить одежды, Пеире только немного устал, ему пришлось подниматься по крутому склону; что до князя Блаи, тот был неутомим и продолжал без умолку болтать.

– Пистолетик решил, что это лица святых, до того они дышали изумлением при виде меня с блином в руке и этой старой каракатицы Жебанды, у которой слезы смывали с лица пудру. Корабль их медленно проходил вдоль берега, лица корабельщиков мне нравились. Про себя я подумал, что на борту нас ожидает хорошая компания.

– Опиши мне этот корабль, – задыхаясь, просит Пеире.

– Очень длинный, с невысоким бортом. Согнувшись, можно опустить руки в воду. Конечно, морем я люблю путешествовать с удобствами…

«Не тот корабль, не из моего сна, – думает Пеире, поскольку ему был сон… Корабль и там низкий, но только вот не видно штевней и оснастки. – Я и воды под ним не помню, будто нет ее под ним, а свет?.. Неглубокий, он исходил от лиц, и уж ни о каких мерзостях не могло быть и речи. Все чисто, печально, и часто текущие мимо лица – лучшее, что я когда-либо видел. Потом я еще немного спал в надежде, что тот сон мне вернут. Не было. Все то холодное утро, когда не хотелось и можно было не вставать, никакого корабля больше не было».

Легкий князь Блаи хлестал прутиком по верхушкам голландского петуха и намордничков, он мог изобрести тысячи способов для забавы, и даже в тюрьме, куда, в конце концов, и заведет его эта способность непрестанно радоваться, он еще научит крысу плясать предавалон под инструмент, составленный из пергамента и костяной гребенки. Пистолетик, невольный и недовольный участник всех его походов и развлечений, вынесет множество пыток и, совсем искалеченный, умрет прежде своего господина, но ни словом не обмолвится даже о том простом чуде, свидетелем которого он частенько бывал. Другое дело сеньор. Дойдет до клещей и раскаленных прутьев, и он сознается:

– Да, я видел их, я видел. Этих нежных маленьких людей. Только они жили не дольше цветов розы или шиповника, и никому от них не было вреда. Слабенькие, каждый не доходил мне и до пояса, бледные, впрочем, женщины несколько полнокровнее, а у девочек всегда горели ушки. Не могу сказать, что они были из другого замка. В другом замке внешность князя Блаи никто бы не различил, и я уже сказал, почему (его попросят повторить), но слуги говорили мне, что это бастарды князя Блаи. (Его попросят назвать имена слуг, он не сможет их назвать, не сможет их вспомнить: у всех одно лицо, длинные, густые, черные ресницы.) Маленькие люди появлялись в конце апреля, они нарождались весь май, их пробовали поймать и накормить, и они что-нибудь ели. Мясо, овощи. Но ничего не хотели пить: из-за отсутствия нужных органов бедняжки не могли мочиться. Они скоро умирали. (Его спросят, говорили они или нет.) Их разговор был похож на шелест и благоухание. Наверное, это что-то значило, только мы не успевали их понимать.

Это было не совсем так. Бродя вокруг замка, маленькие люди звали. Да и слова, которые они произносили, напоминали имена. Правда, если кто из замка и отзывался им, маленькие люди принимались гнать: не тот! Никто не мог отгадать, кого они зовут. А вот знал ли об этом сам князь Блаи? Не мог не знать: его басни, его и бастарды. Какие басни? Туманные, темные. Ни одной даме он не оказывал, однако, такого внимания, какое оказывал цветам.

Никто не любит вспоминать о том, что было дальше. Как все же, спрашивая сеньора о другом замке, пустили в ход клещи и все такое, а другого замка не нашли. Он затаился. Как поймали в роще маленькую женщину, которая не знала, как сидят, потому что не пила воды и не могла мочиться. Не могла никого родить. Но по дороге в Каркасон она умерла. Ее тело высохло, но не потеряло ароматов, как не теряет их фиалка, заложенная в книгу. Никто не любит рассказывать о том, как умер князь Блаи, как умер сеньор. Никому не весело! Пеире сложил об этом плач, но и его, этот плач, никто не любит. А знатоки и ценители темного стиля скажут еще, что этот плач слишком уж простая песня.

Князь Блаи сокрушался, что и фиалки уже отцвели. Эти цветы своим ароматом привлекали его как никакие.

– Пеире мог бы возродить их искусством песни, – сказал Пистолетик, вспомнив, что такое уже случалось.

– Это басни, басни, – задумчиво пробормотал Пеире. Какие-то другие рифмы, не те, не нужные, резвились и расталкивали уже подошедших, начавших было выстраиваться и вести Пеире к желанному поражению.

– Искусство песни от Бога, – сказал Пистолетик.

– Потрудись повторить это, – князь Блаи расхохотался, – трижды.

– Ты трижды солжешь, так как оно от любви, – сказал Пеире.

– Любовь от Бога, – сказал Пистолетик.

– Угу, – сказал князь Блаи.

Пеире оглядел немую поляну, над которой какая-то мерзкая пересмешница испускала подобие соловьиной трели. Другие чирикали. Пистолетик снова заметил гусеницу на листе и сказал, что она проедает крест. Пеире сказал:

– Угу.

Пеире стал расстегивать гульфик.

В последний год жизни Элеоноры в моду вошли гульфики до колен. И чтобы такой не казался пустым, на дно его укладывался апельсин, который, как-то это вошло в обычай, подносили избранной даме. Многие старые дамы сетовали на оскудение нежной науки. Другие пошли дальше и заявили, что грубым должен быть сочтен так же обычай дарить застежку от колета и перстенек. Но вот, умирая, Элеонора благословила апельсин, и обычай дарить его, достав из гульфика, продержался до окончания столетней войны, хотя многое в науке вежества уже было предано забвению, высохло и пошло трескаться, оставляя печальные следы в книжонках, популярных у городской черни.

Дамы Арембор, Летиза и Периньона пойдут на лужайку плести венки из первых цветов. Не зная грамоты, они все же сумеют составить письмо из горицветов, ослиного копыта, львиных зубчиков, головок мавра (таких красненьких), барашков, пирожков, замочков святого Тула и других грубых цветов. Письмо-гирлянда пойдет к адресату, и вот Мало Меда получит венок и найдет в нем листочек с красиво проеденным гусеницей крестиком. Где ему будет знать, что нижняя часть крестика выщипана красивыми пальчиками дамы Летизы.