Баян Ширянов - Срединный пилотаж
– А линзы куда?! – В отчаянии возопил Навотно Стоечко.
– Ими ты наркотики рассматриваешь!
– А книги! Книги! Это чужие. Мне их вернуть надо!
– В них ты наркотики сушишь!
– А диски. Это же музыка!
– В них ты наркотики носишь!
– А фотоаппарат! Его-то почему?
– Чтобы своих друзей-наркоманов не вздумал фотографировать!
– А свечки? Зачем их забирать?
– Ты на них винт варишь!
– А утюг?.. Чем я гладить рубашки буду?
– Ты на нем тоже винт варишь!
– А бра! Лампочку зачем выкручивать?
– Чтобы ты на ней винт не варил!
– Это же мои рисунки! Мои записи!! Не надо!!!
– Надо. Они тебе будут напоминать о наркомании!
– Бать! Это же колонки! Музыка!!
– Знаю. А откуда я шприцы достал? Вот чтоб в них больше не прятал!
– Это же мой любимый галстук!!..
– Ты им перетягиваешь вены, чтобы колоться.
– А ремень? Подтяжки!!
– То же самое!
– Это радиодетали! Провода! Их зачем?!.. Я из них паяю!..
– Когда наколешься – тогда и паяешь. Нечего тут помойку разводить!..
– Это же карандаши. Они-то почему?!
– Ты ими толчешь и раскатываешь таблетки! Я уже все про это прочитал! Знаю! Меня больше не проведешь!
– Ой-йой-йой-йой!..
…
Через час в комнате Навотно Стоечко остались лишь кровать, девственный письменный стол, одинокий стул, полупустые книжные полки, на которых осталась лишь учебная литература, да комплект из одной ручки и одного карандаша, вся его одежда, да постельное белье…
Правда, через неделю-другую маманька постепенно вернула ему почти все. Ибо все это оказалось сгружено в запираемой комнате родаков и за каждый предмет Навотно Стоечко выдерживал многочасовой словесный бой, доказывая непричастность конкретной вещи к его пристрастию.
Ну, а все ширяльные принадлежности, неопознанные сразу, и не выброшенные в тот же вечер, Навотно Стоечко спиздил из этой кучи на следующее утро, едва предки двинули на работу.
Среди этих вещей был флакончик дезодоранта, в котором спрятанный, бултыхался фурик с винтом, которым Навотно Стоечко немедленно преспокойно втрескался в оборотку и пошел в колледж.
И еще года три маманька и батянька Навотно Стоечко были уверены, что их сынуля больше не торчит.
8. Диалог
– Слышь, почему, как только у меня ремиссия чуть дольше недели, мною начинают овладевать прогибиционистские настроения?
– Втрескайся – и пройдет. Сразу
9. Тазик из-под кровати
Аксиома: Эфедрин есть! Его не может не быть!
Лемма: Варщик всегда найдет из чего замутить винта.
Доказательство: Хата подавляла своей пустотой. Клочкед, тяжело переставляя ногу с фуфляком на лодыжке, проковылял на кухню, присосался к крану, смывая многодневную горечь и орошая потрескавшийся язык животворящей влагой. Несколько глотков воняющей хлоркой воды произвели с организмом торчка волшебное изменение. Клочкед явственно почувствовал флэш-бэк, словно не ядреного раствора солей кальция хапанул он, а поставился квадратом семарь-здрахарьского винтеца.
После чуда, мозги Клочкеда съежившиеся, похожие, если бы кому-то вздумалось провести домашнюю трепанацию, на две ягоды сушеного чернослива, моментально налились соками, взбухли, словно весенние сморчки, и, проснувшись от вынужденного анабиоза, принялись обрабатывать все то, что можно было расценить как информацию.
Сначала Клочкед понял, что он страдает. Осознание такого факта настроения не повысило. Вторым выводом оказалась причина страдания – ломы. Винтовые ломы, конечно, не чета синюшной белочке, но тоже штука достаточно некайфовая. Третьим вылез вывод: надо бы втрескаться.
Но вся беда состояла в том, что нечем было втрескаться. За неделю, без малого, зашира, протрескано оказалось все. Вторяки бились такое несчетное количество раз, что теперь походили на замешанный на бензине клейстер. Клочкед посмотрел бутыль с ними на просвет. Желеобразная масса и не думала расслаиваться. Лишь сверху образовалась микроскопическая бензиновая лужица, но она погоды не делала, а, наоборот, портила.
– Бля-я-я… – Огласил Клочкед порожнее помещение воплем безысходности.
Бабла не было, компота осталось хуй да ни хуя, и даже если кого-то вызванивать, предлагаться винтоваром, то один хрен, с такой бегемотьей ногой и думать нечего выйти из дома, не говоря уж о поездке за салом.
– Хули воешь?
Клочкед едва не подпрыгнул на месте. Сзади, закутавшись в дырки от одеяла, стоял серый Семарь-Здрахарь.
– Тошно. – Вздохнул Клочкед.
– Всем тошно. – парировал Семарь-Здрахарь. – И что? Я тебя спрашиваю что? Почему воешь?
– Догнаться бы… – Взгляд Клочкеда остановился на пакете, полном пользованных баянов. – Хоть контроль из них выбирай и трескайся…
Семарь-Здрахарь испытующе смотрит на Клочкеда. Клочкед, прищурившись, разглядывает Семаря-Здрахаря.
– Чтоб я больше такой хуйни не слышал! – Цедит сквозь зубы Семарь-Здрахарь.
– Я подоле тебя торчу и то до такой поебени не опускался. Нет, бля, придумал, тоже! Чужим контролем ставиться!.. Оголтелая рожа!..
Семарь-Здрахарь картинно всплескивает руками, одеяло спадает, и теперь Семарь-Здрахарь обретает вид, лишенный всякой таинственности. Впалые ребра, живот, мышцы… Лишь серо-фиолетовые хуй и муди выпрастываются из лобковой растительности, гармонируя по цветовой гамме с двумя синяками справа и слева – следами неудачных попыток ужалиться в паховые вены.
– А что делать? – Взор Клочкеда перемещается с хуя Семаря-Здразаря на машину с добрыми тремя точками контроля.
– Думать! – Семарь-Здрахарь поднимает вверх указательный палец и становится похож на Аристотеля, поучающего тупого перипатетика.
– А хули думать. – Вздох Клочкеда поднимает с пола несколько инструкций пользователя солутана и кружит их в миниатюрном смерчике. – Нету настолько ни хуя…
– А вторяки с прошлых сейшенов? – Рассуждает вслух Семарь-Здрахарь.
– Отбили.
– А библиотеки?
– Отмочили.
– А петухи?
– Запарили.
– А смывки?
– Забодяжили.
– А щелочильные фуфыри?
– Протрясли.
– А отработки красного?
– Раза три уж кипятили.
Теперь и Семарь-Здрахарь понимает, что надеяться можно лишь на чистую случайность и грязное везение.
– Давай все ж поищем. Может, ты что-то оставил и выехал… – Голос Семаря-Здрахаря далек от заискивающих интонаций, и, одновременно, они в нем есть. Клочкеду чудится в этих простых фразах что-то отцовское, доброе, ласковое, такое, что бывает только в фильмах 60-х годов про счастливые советские семьи, где никто не бухает…
– Давай. – Равнодушно соглашается Клочкед. Но, странное дело, Семарь-Здрахарь вдруг заронил в Клочкеда лучик надежды, который тут же превратился в семечко и оно, в мгновение ока прорастя и заполнив своей светящейся массой тело Клочкеда и, даже, пустив наружу несколько великолепных побегов, моментально стало приносить плоды.
Семарь-Здрахарь задумчиво сорвал один из таких, похожих на груши плодов, откусил, прожевал, проглотил.
– Да… Сладка наша надежда. – Семарь-Здрахарь приподнял брови и принялся походить на Архимеда на месте Ньютона, когда тому на лысину ебнулось воронье говно.
Подволакивая ногу, ковыляя, прихрамывая, Клочкед обошел кухню вокруг, заглядывая во все щели и дыры. Но кроме тараканов, выборок с пропыленными метлами и самой пыли в них ничего не оказалось. А вот Семарю-Здрахарю повезло.
Он, производя раскопки под кроватью, наткнулся на средних размеров тазик или большую эмалированную миску. Дно сосуда покрывала темно-коричневая кристаллическая масса.
– Что это? – Спросил Семарь-Здрахарь.
Клочкед посмтрел на корку кристаллов, ковырнул ногтем, пожал плечами…
– Я этот тазик не трогал.
– Значит, трогал кто-то другой! – Резюмировал Семарь-Здрахарь. – И что в нем может быть?
Клочкед попробовал один из отколовшихся кристалликов на язык:
– Горькая дрянь!
– Горькая – значит там есть эфедрин. – Губы Семаря-Здрахаря расплылись в улыбке, которая напоминала вампирическую ухмылку дедушки Ленина. – Видать, кто-то вторяки забыл, и они испарились. Ну, что? За дело!
Полтора часа трудов праведных вознаградились аж шестью кубами винта. Сварил его Семарь-Здрахарь, употребив остатки стендаля до самой последней крошки.
Даже не казнясь, каждый без проблем поставил себе по двухе и повалился приходоваться.
– Вот это пиздец!.. – Шептал, шумно выдыхая Клочкед. – Вот это цепануло!.. Сто лет такого мощного не пробовал!..
Семарь-Здрахарь вел себя гораздо тише. Собственно, как и положено крутому варщику.
– Нет, это не вторяки были… – Клочкед пристраивал на глазах тряпку, изгвазданную контролем, которая несколько минут назад служила ему перетягой.
