Чарльз Буковски - Записки старого козла
— да, это так, все правильно, — отозвался Джек. — недавно на какой-то пьянке я повстречался с Крили и спросил его, читал ли он Буковски. он замкнулся наглухо, не хотел отвечать мне, короче, я думаю, ты понимаешь, о чем я толкую.
— ладно, пошли нахуй отсюда, — сказал я.
мы двигаемся к моей машине, да, у меня имеется автомобиль, естественно, ведро с болтами. Джек не расстается со своей книгой, все листает.
— этот хмырь сосет за милую душу.
— серьезно?
— а этот женился на школьной учительнице, она лупит его кнутом, стерва, он с тех пор, как женился, ни строчки не накропал, все, заарканила парня своей пиздой-удавкой.
— это ты про Грегори[11] говоришь или про Керо?
— да нет, это другой.
— ни хуя себе!
мы идем к моей развалюхе, я чувствую себя глуповато, но плюс ощущаю энергию этого человека, ЭНЕРГИЮ, и соображаю, что, возможно, иду рядом с одним из немногих великих поэтов-самоучек нашего времени. Но потом думаю, да и пофиг, по здравом-то размышлении.
мы загружаемся в авто, развалюха заводится, но коробка передач опять наебнулась. приходится плестись на пониженной всю дорогу, а эта сука глохнет на каждом светофоре, аккумулятор сел, и я молюсь, чтобы кляча снова завелась, чтобы не попались на пути копы, чтобы не заполучить еще один арест за пьяное вождение, чтобы не было больше мессий на каких бы то ни было распятиях, у нас есть выбор — между Никсоном, Хамфри[12] и даже Христом, но куда ни повернем — все равно нас выебут… я сворачиваю налево и бью по тормозам — мы прибыли.
Джек все листает книгу.
— этот парень молодец, убил себя, своего отца, мать и жену… не тронул только троих детей и собаку, лучший поэт со времен Бодлера[13].
— серьезно?
— серьезно, блядь.
мы выбираемся из машины, я отмахиваю крестное знамение за здравие батюшки-аккумулятора, чтобы его хватило хотя бы еще на один пуск.
Джек барабанит в дверь:
— эй, Птаха! Птаха! это Джек!
дверь отворяется, и я вижу Птаху, приглядываюсь внимательнее, потом еще внимательнее, я никак не могу разобрать — мужчина это или женщина, лицо — очищенная дурманящая сущность непорочной красоты, да — это мужчина, понимаю по движениям, и еще понимаю, что парень может с легкостью огрести люлей и нарваться на крайнюю жестокость при каждом появлении на улице, его могут даже убить за то, что он не превратился в мертвеца, я на девять десятых уже труп, но одна десятая во мне еще сохраняет жизнь, как последняя пуля в стволе.
— Птаха, мне нужно двадцать, — говорит Джек. Птаха отшелушивает ему денег, плавным и бесстрастным движением.
— спасибо, малыш.
— пожалуйста, зайдете?
— можно.
мы входим, садимся, оглядываю книжный шкаф, не вижу ни одной глупой книжонки, все, на что натыкаюсь, меня когда-то восхищало, что за черт? это сон? а рядом прекрасное лицо этого парня, и каждый раз, когда я смотрю на него, мне становится хорошо, так хорошо, как будто после очередного запоя, спустя неделю голодухи перед тобой появляются горячие бобы с соусом чили, ну, блядь, вечно я на страже.
Птаха, и океан, и сдохший аккумулятор, ведро с болтами, копы, патрулирующие свои дурацкие сухие улицы, что за гнусная война идет? и что за идиотский кошмар, лишь холодное пространство прошмыгнет между нами, всех ждет крах, очень скоро мы превратимся в никчемные, разбитые детские игрушки, в каблучки, что сейчас сбегают по лестнице так весело, а потом разваливаются вдрызг — и нет их, нет, болваны и тупицы, болваны и тупицы, нахуй всю эту нашу напускную храбрость!
перед нами появляется кварта виски, я одним глотком засосал четверть пинты, блядь, я поперхнулся, слезы брызнули градом, идиот, скоро уже полтинник, а я все пытаюсь изображать крутого — вонючий Герой-Блевотина.
приходит жена Птахи, мы знакомимся, она вся такая плавная в коричневом платье, она просто струится вся, струится, а глаза смеются, а она струится, говорю вам, струится…
— УХ ТЫ! УХ ТЫ! УХ ТЫ! — восклицаю.
она так хороша, что я подхватываю ее, обнимаю и кружу, смеясь, никто не считает, что я сбрендил, все просто смеются, все всё понимают, я отпускаю ее, мы снова усаживаемся.
Джек рад, что я не стесняюсь, он взвалил на себя мою душу и утомился, он просто сидит и ухмыляется, он молодец, нечасто в жизни удается посидеть в комнате с людьми, которые помогут тебе, лишь только ты посмотришь на них, послушаешь их. это был именно такой волшебный момент, я понимал это. я раскраснелся и полыхал, как кукурузное рагу с красным перцем, но это не важно.
я взял и засосал еще четверть пинты, от смущения, осознал, что из нас четверых я самый слабый, и я не хотел им навредить, просто решил реализовать их спокойную святость, я любил, как обезумевший пес, который ворвался на площадку, где выгуливают истекающих соком сучек, только здесь мне. могли показать и другие чудеса кроме спермы.
Птаха посмотрел на меня и спросил:
— видел мой коллаж?
затем выставил на обозрение какую-то поебень, увешанную женскими сережками, клипсами и всякой такой дрянью.
(кстати… похоже, по ходу повествования я перескакиваю с настоящего времени на прошедшее, и если вам это не нравится… вставьте ниппель себе в мошонку, наборщику — оставь как есть.)
короче, я пускаюсь в долгое, занудное витийство о том, отчего и почему мне не нравится то или это, а также о том, как страдал на занятиях всяким искусством…
Птаха выдергивает из меня затычку.
тогда я говорю, что вся эта муть с «нарезкой», «мозаикой» и «коллажами» всего лишь модная развлекуха, и Птаха усмехается мне. я не раз слышал всякие закулисные разговоры о том, что, пожалуй, единственный наркоман, кто по-настоящему экспериментирует с «нарезкой», это Уильям Берроуз[14], который владеет компанией Берроузов, он умеет прикидываться крутым, тогда как внутри жирный слабак и говно свинячье, вот что я слышал по большому секрету, правда ли это? а хрен его знает, в любом случае Берроуз абсолютно душный писака, и если бы не эти литературные шишки, с которыми он якшался, то он бы остался ничем, как и Фолкнер почти нуль для всех, кроме парочки крайних экстремистов с Юга, таких как мистер Коррингтон[15] и мистер Нод — два друга, хуй да подпруга.
— парень, — подступили они ко мне, — да ты пьян.
да, я пьян, я пьян, я пьян.
ничего не остается, как только разбушеваться или лечь спать.
они готовят для меня постель.
слишком быстро я пью. они продолжают беседовать, я слышу их беседу, еле-еле.
я засыпаю, засыпаю в окружении друзей, море не поглотит меня, и друзья тоже, они любят мое сонное тело, я мудак, а они любят мое сонное тело, всем бы детям Божьим кончить так.
Господи Боже наш милостивый…
кого ебет дохлый
аккумулятор?
боже сохрани, то был сущий кошмар — эти бляди, словно вырвавшись из самой преисподней, закрутили меня с моим картонным чемоданом возле Таймс-сквер.
в конце концов я выведал у них, как мне попасть в Виллидж, добрался и снял там комнату, откупорив бутылку вина и скинув ботинки, я обнаружил, что в комнате есть мольберт, но я не был живописцем, скорее просто парнем в поисках мало-мальской удачи. я сидел перед мольбертом, пил вино и смотрел в грязное окно.
вино вышло, я отправился прикупить еще, в коридоре мне на глаза попался парнишка в шелковом халате, берете и сандалиях, на лице — тщедушная бороденка, он стоял и разговаривал по телефону:
— ах, да-да, дорогуша, я должен тебя увидеть, о да, непременно! иначе вскрою себе вены!., да!
«надо мне убираться отсюда, — подумал я. — он же не отважится перерезать даже свои шнурки, что за отвратная козявка», такие здесь встречались повсюду, в уютных кафе, ресторанах, скверах, нацепив береты и спецовки, они корчили из себя художников.
я пропьянствовал неделю, квартплата кончилась, и я нашел себе комнату в другом районе, просили за нее, при таком размере и состоянии, слишком дешево, сразу я не просек почему, неподалеку был бар, я просидел в нем весь день, потягивая пиво, деньги были на исходе, и, как обычно, меня ломало искать работу, жизнь впьянь и впроголодь как-то легче поддавалась моему пониманию, на ночь я прикупил две бутылки портвейна, вернулся в комнату, скинул с себя одежду и в полной темноте забрался на кровать, нашарив стакан, я наполнил его, и тут стало ясно, почему комната обошлась мне так дешево, за окном проходили поезда надземки, мало того, там была остановка, прямо напротив моего окна, сначала комнату заливал яркий свет прибывающего поезда, затем состав останавливался, и прямо передо мной возникал вагон лиц, ужасных рож: проститутки, уроды, кидалы, безумцы, убийцы — мои типажи, поезд отчаливал, и комната снова погружалась в темноту — до следующей череды лиц, которая не заставляла себя долго ждать, без выпивки было нельзя.
домом владела еврейская пара, они еще держали прачечную и швейную мастерскую через дорогу, и я решил, что моим тряпкам нужна чистка, поскольку на горизонте моего безумия, пердя и рыгая, замаячил призрак охоты за работой, бухой в жопу я заявился к ним со своим хламом.
