Юрий Домбровский - Факультет ненужных вещей
– Так-так, – сказал Хрипушин, поднялся из-за стола и прошелся по кабинету, – так-так! Занятно! Значит, близкие люди ведут меж собой антисоветские разговоры. Ну вот что! – Он вплотную подошел к Корнилову. – Что нам тут валять дурака? Вы же советский человек. Так мы все здесь считаем. Прошлое прошло и кануло, а ваше настоящее у нас перед глазами. Вы советский человек, Владимир Михайлович?
– Спасибо, – ответил Корнилов растроганно, – вы абсолютно правы! Я гражданин Советского Союза, и я...
– Ну вот видите! – радостно воскликнул Хрипушин. – Видите! Помогите же нам, Владимир Михайлович, вы же знаете, в какое время мы живем. Около нас несколько месяцев бок о бок работает враг. И свою подрывную работу проводит очень умело.
– Да, – убито кивнул головой Корнилов. – Если так, то на редкость умный и хорошо замаскированный.
– Ну вот видите! Но вы сумели его разглядеть, понять его, да?
– Да, да! Теперь-то и я его понял. Он мне же, негодяй, говорил то же самое, что и вы.
– Что такое? – Хрипушин вцепился ему в плечо. – Что он говорил?
– Говорил: «Вы, Володя, знаете, в какое время мы живем? Надо быть бдительным».
– Да? Вот как? – отшатнулся от него Хрипушин. – Интересуюсь, по какому же поводу он вам так говорил?
В кабинет мягко постучались, и сейчас же, не ожидая ответа, вошел человек в глухой военной форме. Он был плечист и низкоросл; у него были мясистые африканские губы и курчавая шевелюра. А глаза, не в пример Хрипушину, у него были острые, быстрые, мышиные и не бегали, а сверлили. Он слегка кивнул Корнилову, улыбнулся Смотряеву, спросил нарочито почтительно Хрипушина: «Разрешите присутствовать?» Дождался разрешения, прошел к столу и встал около стены.
– Ну, поводов было много, – ответил Корнилов, – события на Западе, речь Вождя, арест нашего завхоза.
– Ну и что он конкретно говорил про аресты? – спросил Хрипушин.
– Говорил, во всем виновата наша идиотская болезнь – благодушие. Вот проглядели преступника. Надо быть бдительным.
– Кому же он так говорил? – с интересом спросил губастый, взял со стола дело и начал перелистывать. Дело было толстое, с закладками, с жирными красными пометками и отчерками на полях.
– Мне он говорил, директору, бригадиру Потапову, много кому.
– Ну а еще что он говорил? – спросил губастый, продолжая листать дело.
– Рассказывал о французской революции.
– Ну? О французской? – весело изумился губастый, нашел что-то отчеркнутое, показал Хрипушину и снисходительно улыбнулся. Хрипушин тоже прочел, кивнул головой и вперился в Корнилова. – Как-то не совсем естественно это у вас получается, – сказал губастый, отрываясь от дела. – Прочел Зыбин статью в газете о врагах народа, сказал «надо быть бдительным» и сразу же начал рассказывать о французской революции. Франция-то Францией, а что про врагов-то народа он говорил?
– Он говорил о том, как трудно распознать врага. Вот, говорит, Азеф был руководителем боевой организации – это самое святое святых, что было у эсеров, а оказался предателем. Так он говорил.
– И все? – спросил Хрипушин, а губастый опять нашел что-то в деле и поднес Хрипушину. Тот прочел, нахмурился и впился глазами в Корнилова. И чего ты, мол, туман нагоняешь? И так все ясно.
«Ну и дураки, – подумал Корнилов в ответ, – на что покупаете. Да этой штуке в обед сто лет».
– Ну и все, – ответил он даже резковато, – больше никаких разговоров не было.
– Вы вот что... – Хрипушин ударил пальцем по столу и начал было медленно подниматься, но тут губастый ласково спросил:
– И он никогда не заикался о своем желании перейти китайскую границу? – И Хрипушин сел опять.
– А зачем бы он мне стал бы говорить об этом? – искренне удивился Корнилов. – Чем бы я ему мог помочь?
Тут губастый быстро вынул из кармана блокнот, что-то написал и сунул Хрипушину. Тот прочел, кивнул головой, некоторое время они оба сосредоточенно листали дело. Потом Хрипушин сбычился на Корнилова, помолчал и сказал:
– Ну ладно. Сегодняшнее ваше показание мы записывать не будем. Это не показание даже. Через несколько дней мы вас вызовем опять и потолкуем. Постарайтесь быть к этому разговору более подготовленным, а сейчас... Товарищ лейтенант!.. – И он сделал какое-то приглашающее слабое движение рукой по направлению Корнилова.
– Да, да, – поднялся Смотряев, – нам тоже нужно товарища Корнилова на пару слов. Идемте, товарищ Корнилов, поговорим.
– Так вот какое дело, – сказал светловолосый и светлоглазый лейтенант Смотряев, усаживая Корнилова напротив. – Вы сейчас беседовали с майором, но я хочу, чтобы вы знали: не майор вас вызывал, вызывали мы, а майор просто захотел попутно с вами побеседовать вот об этом Зыбине. Но у нас-то к вам дело совсем иного порядка... Я вам рассказал про своего старого учителя, так вот...
Кабинет, в котором они сидели, был таким маленьким, что в нем только и умещались стол и пара стульев. Не кабинет, а бокс, таких боксиков много в любом помещении наркомата, судов, прокуратуры, следственных корпусов. Зато окно, распахнутое в тополя, казалось огромным. Тополей было много, целая аллея тополей – весь внутренний двор и тюрьма, которая помещалась в этом дворе, были обведены такими аллеями.
«Интересно, – подумал Корнилов, – то ли это окно. То окно было самое крайнее, мы доходили до забора и оказывались прямо против него. Когда прогулки были днем, там сидела высокая блондинка. Она нам казалась красавицей. Впрочем, все женщины тогда нам казались красавицами – машинистка или секретарша. Да, правильно: это то самое окно. Что ж она тут делала?»
Он украдкой заглянул в него, но бокс помещался на четвертом этаже, и двора он не увидел. «Когда она появлялась, мы громко кашляли, вздыхали, хмыкали, смеялись. Конвой кричал: „Разговорчики!“ – и тогда она смотрела на нас и украдкой нам улыбалась».
– Так вот, – сказал Смотряев и закрыл окно. – Я вспомнил этого старика сегодня не случайно. Вот уж месяц, как лежит у нас материал на другого старика. Вы догадываетесь, о ком я говорю?
Корнилов пожал плечами.
– Нет.
– Ну о вашем сослуживце – Андрее Эрнестовиче Куторге. Что? Неужели вы его не знаете?
«А ведь здорово получается, – пронеслось в голове у Корнилова, – когда Зыбина забрали, днем я работал, а весь вечер просидел у Волчихи, и вот поп свидетель».
– Не только знаю, – сказал он, – но недавно проработал с ним целый вечер.
Смотряев прищурился.
– И пили небось?
– Был грех, – вздохнул Корнилов.
Смотряев расхохотался.
– Ну, ну! И я, наверно, видел его там же, где и вы. Вы у той красивой украинки были? Ну, ну! И я как раз там с ним познакомился. Приехал к приятелю, горючее у нас кончилось. «Стой, говорит, пойдем за подкреплением». Вот мы и завалились. И смотрим, сидит за столом старичок, выпивает и грибочками закусывает. Очень он мне тогда понравился. Очень! Лицо такое спокойное, достойное, борода как на иконе. Разговорились. Он сразу и вывалил: «Я служитель культа – поп». – «А вы, говорю, какого-то писателя мне напоминаете». – «А я, говорит, и есть писатель, я, товарищ лейтенант, вот уже десять лет обдумываю одну книгу». – «Какую же?» – «О страданиях Христа». – «Ну за это, говорю, у нас сейчас издательства деньги не платят». – «А мне, говорит, их денег не надо, я хлеб себе всегда заработаю. Я и лесоруб, я и рыбак, я и землекоп, я, если надо, и крышу поправлю, и печь сложу». Очень он мне тогда понравился. А через месяц поступает ко мне этот самый милый материален. Взгляните-ка.
Он раскрыл папку, достал из нее двойной тетрадочный лист и протянул Корнилову.
– Тут, видимо, двое работали. Писал один, а печатал-то другой, напечатано-то грамотно.
«Как был до Советской власти музей собором, – прочитал Корнилов, – так собором и остался. И теперь в нем попов даже больше сидит, чем раньше. Собрали их со всего города и отвели им ризницу – они сидят там и не работают, а за милую душу распивают и говорят: „Ну чем же нам это не жизнь?“ И такое им доверие, что какой экспонат им не по нраву, он сразу же и уничтожается. Он же нигде не отраженный. Что ж, не понимает всего этого директор? Нет, он отлично все понимает, но молчит и допускает».
– Ну что за чепуха! – воскликнул Корнилов.
– Читайте, читайте, – улыбнулся Смотряев, – это пропустите, а вот тут читайте.
"Самый же злостный и заядлый из всей этой святой компании – бывший губернский архиепископ Куторга. Он у всех на виду занимается антисоветской деятельностью. Клевещет на советскую действительность, на наш колхозный строй. Говорит: «Строили, строили, а есть нечего, зерно выдают на трудодень по граммам». Рассказывает анекдоты про товарища Сталина и его славных соратников. А про себя заявляет такое: «Как я тогда при губернаторе пил-ел – так это как в сказке. И я этим жидам и босикантам, что я такую жизнь потерял, я с того света приду мстить. Я еженощно служу про себя литургию и всех их предаю анафеме».
