Андрей Иванов - Бизар
– Мне же ваши датские полицейские бумаги показывали: разыскиваюсь – Интерпол!
Она лаконично сказала, что это к делу не имеет отношения.
– Все это под большим вопросом, – сказала она, – это надо доказать. Нам никто ничего не сообщал. У вас есть какие-то доказательства? Мы вас первый раз видим.
Я проглотил изумление: так я теперь должен им доказывать, что их менты пробили меня по пальчикам через Интерпол?!
– И к кому мне теперь обратиться за помощью? – спросил я с иронией в голосе. – К моему датскому следователю, который меня к вам сюда привез? Я должен его попросить выдать мне справку, что мою личность он установил через компьютер? Попросить его выдать мне документ о том, что меня разыскивает Интерпол?
– Понятие не имею, это ваше дело, – сказала она. – Если найдете какие-то документы, присовокупите к делу, мы дополним, у вас есть две недели. Что-нибудь еще?
Я улыбнулся. Они вообще ничего рассматривать не собирались. Все, что я им тут наговорил, было пустым сотрясением воздуха. Меня там кокнут, это мое дело – мафиозные структуры вне юрисдикции Красного Креста. Ни единой бумаги, а значит, слова, слова, слова… то, что меня там покоцают, это как-то… сам виноват… ну, конечно… Эстония – правовое демократическое государство (Дания вслед за Исландией признала), эстонская полиция может и хочет помогать и т. д. и т. п. Они не то чтобы не верили ни единому моему слову – им незачем было верить, потому что мое дело было вне их профориентации, они были не те люди, к которым мне следовало обращаться; как это бывает, когда у тебя что-то болит в животе, и ты идешь к гастроэнтерологу, а он, хорошенько прозондировав тебя, говорит, что это не язва, не желудок, а, скорей всего, сердце, а может, ребро сломано, поэтому идите обратно к своему семейному врачу (т. е. поезжай в Эстонию), семейный врач направит на рентген, к кардиологу, вам сделают сонографию, наверняка положат в больницу (т. е. тюрьму), назначат обследование (т. е. суд), и т. д. и т. п. Я просто ошибся дверью; я – ошибся, читай: сам виноват, – мне в этом кабинете никто не поможет. Но, верные букве закона (настоящие профессионалы и гуманисты), они проследили, чтобы формальность была соблюдена – великая видимость того, что они ничего не упустили и рассмотрели мое дело: чиновники постучали по клавишам компьютера, задали вопросы, зафиксировали ответы… Могли бы прислать какого-нибудь музыканта с небольшим клавесином; я бы рассказывал, а он – играл, – было бы то же самое. Маленькая сюита до минор на тему прав человека. Каждый член квартета сыграл свою партию. Можно закругляться. Принтер выплевывал вопросы и ответы. Не читая, я подписал, а про себя лихорадочно подумал:
У меня есть лезвие!
Под стелькой в кроссовке лежит лезвие!
Я успею порезать струны.
И успокоился.
* * *Буквально три дня спустя пришла девушка из организации, которая именовалась «Flygtningehjælp»[77], и тоже взяла у меня интервью. Это было сделано как-то неряшливо, по-любительски… Не было ни компьютера, ни переводчика. Ей сказали, что я говорю и по-датски, и по-английски, поэтому она не стала приглашать переводчика. Точность тут уже не имела никакого значения. Опять формальность. Соблюдение правил. Где-то должно было быть отмечено, что в рассмотрении моего дела поучаствовал и «Flygtningehjælp»… To есть сделали все возможное. Мне помогали. Мне объясняли. Дело рассматривалось сквозь стереоскопический телескоп со всех сторон. С трех сторон, как оказалось!
Мы сидели с ней в маленькой комнатке, за маленьким столом, сдавленные стенами, с чаем, как на свидании в каком-нибудь кафе; я рассказывал, она писала в тетрадку. Как студентка. Может, и была студентка. Поправляла очки. Снимала. Смотрела в мои глаза не моргая, как курочка, которая, кроме тетрадок, компьютеров и пирожных на Рождество, ничего не видала. Пустоголовая девчушка с хорошим образованием; прилежная ученица, пропитанная благими намерениями и любовью к людям и всему живому; несомненно, ее дипломы стояли в рамочках на полках, там же, где фотографии с мамой и папой в Испании, Италии, Франции. Может, у нее были родственники на Юлланде. Может, сама из Хольстебро. Может, где-нибудь под Фарсетрупом есть коровник, где доили и месили навоз ее прапрадеды… Она бы неплохо смотрелась и с вилами, и с доильным аппаратом, и с ведром молока, и с пучком каких-нибудь трав где-нибудь в картофельном поле, с кроликами на лужайке… Коричневая прямая юбка, вязаная кофта, рубашка… асексуальность и конопатые толстые руки… Мне сразу все про нее стало ясно, как только я увидел, как она поправляет очки, прикусывая губку. Никакой личной жизни: все занимали этикет и заученные фразы. Все силы ушли на улыбочки, манеры, жесты, на повторение одних и тех же заклинаний. Я был просто уверен, что она ходила слушать джаз в какой-нибудь клуб. Она не докуривала сигареты, клала в пачку, чтоб докурить после. В церковь тоже ходила. Крестик на кожаном шнурке. Попросила рассказывать всё… Я очень коротко рассказал… Она выслушала, что-то записала, что-то пропустила, сказала, что мне действительно откажут. Я и без нее знал, что мне откажут. Глубокомысленно сказала, что пока не видит, как ее организация могла бы мне помочь… Меня это уже не волновало. Серьезно кивая, посоветовала воспользоваться услугами хорошего адвоката: «Потому что ваше дело наверняка будет отторгнуто после первого рассмотрения. Почти все, кто приехал не из горячих точек, после первого рассмотрения получают отказ, а вот второе рассмотрение уже более детальное. И третье включает в себя рассмотрение с точки зрения гуманитарной позиции…» Я сказал, что все это знаю, это знает каждый, спросил, может ли она добавить что-то еще?.. Она задумалась, думала старательно, напрягалась, а потом покачала головой, вздохнула, выпустила неловкую улыбку и сказала, что даже не знает, что бы она могла такое мне посоветовать сверх выше сказанного… Я зевнул и попросился в клетку.
Тем же вечером написал небольшое, но очень четкое письмо, и побрился.
Через несколько дней вместе с мистером Винтерскоу приехала Дангуоле. Нам дали два часа. Она сказала, что в ее паспорт даже не заглянули, зато рюкзак переворошили. Мы страстно сплелись…
Распались, полежали…
У меня кружилась голова.
Покурили. Меня затошнило от ментоловых сигарет. Она сказала, что я отощал и выгляжу как покойник. «Оброс, кудлюс»[78], – погладила мои волосы. Засмеялась и сказала, что, даже если меня прикончат, она найдет способ меня реанимировать.
– Я тебя и на том свете достану! От меня никуда не денешься.
После второго захода мне стало совсем тяжко, еле дышал… Она положила мою голову себе на колени, ее каштановые вьющиеся волосы щекотали лицо, она целовала меня, поила вином, кормила кусочками сыра и давала инструкции… Письмо, которое я ей послал, произвело на всех впечатление… Весь Хускего оживился… Все вышли в центр деревушки, зажгли большой ритуальный костер и долго стояли, взявшись за руки, молились… Даже старик там с ними стоял, что было неслыханно само по себе… Пол с Лайлой нашли мне адвоката, который недавно выиграл дело каких-то русских из Литвы, они здесь получили убежище… Дело было похоже на мое: отмывка денег – насилие – преследование – мафия – коррумпированные менты…
– Вот, возьми еще ментоловых сигарет, чтобы курить гашиш… лучше кури с ментоловым табаком – не почуют, и еще лучше – кури в душе, включай воду и в душе кури… есть у вас душ?
– Есть, конечно…
– Обязательно покури, не ешь его, тут мало, а покури – каннабис снимает напряжение, а то ты такой напряженный… ты просто измочален! На тебя страшно смотреть!
– У тебя тоже глаза запали…
– Еще бы! Я больше не сплю…
– Как с деньгами? Осталось еще что-то?
– Кончаются, но я работаю, и Лайла пообещала, что подыщет мне кое-что… На адвоката добавит старик Скоу. Поговори с ним хорошо, все объясни ему правильно, как ты умеешь… Надо цепляться за соломинку…
Ее деловитость меня обнадежила. С такой не пропадешь, мелькнуло в голове, все как будто встало на место. Она дала мне кучу шоколада… черного, белого, с арахисом, с изюмом… У Тяпы сердце подпрыгнуло, когда он увидел его… Он онемел от счастья.
– Только не набрасывайся, – сказал я.
– Нет, что ты! У меня ж две ходки было, я знаю, как скажешь… Брат, я столько шоколада в жизни не видел! Она что, на шоколадной фабрике тут работает?
– Да, – сказал я, – вот тебе плитка… а мне надо кое с кем еще побазарить… Постой! – опомнился я, стянул кофту. – Отлепи гаш со спины! Спрячь!
Мистер Винтерскоу мял руки и жевал губы, показывал какие-то статьи из газеты, просил назвать имена, дать телефонные номера; спросил, с кем и как связаться, потребовал, чтоб я все с самого начала рассказал, как можно короче, самое главное, суть; я рассказал; он сказал: «Так, так, так… ну и дела… мда…», попросил, чтоб я все это написал и послал ему, дал мне конверт с маркой и написанным на конверте адресом. Сказал, что сделает все возможное. Он записался к адвокату. Мне было стыдно. Никогда прежде в жизни мне не было так совестно, как тогда. Мне очень сильно захотелось умереть; стать мучеником; умереть ради него, всех, чтоб мученической смертью искупить этот позор. Иначе было не отмыться.
