Субмарина - Бенгтсон Юнас

Отправляюсь в город. Не работал четыре дня. В парке встретился с Карстеном и Джимми, обменялись рукопожатиями, горсть пакетиков для каждого, хватит на несколько дней. И бегом обратно. Сидел с Мартином. Смотрел на него, спящего. Ранним утром немного дремал, пока не начинались мультики. Первые два дня ему нравилось есть мороженое. Он все спрашивал про вафли, вафли было нельзя. А потом я дал ему спагетти со шпинатом и горой сыра. Сосиски на обед Мягкая пища, чтобы горло не болело.

Поделив утреннюю дозу между своими неграми, я пью кофе в кафе. Иду в магазин игрушек на Стрёгет. Покупаю новый радиоуправляемый автомобиль. Джип размером с небольшую собачку. Черный, с большими хромированными бамперами. Если от первого что-нибудь останется, мы сможем поиграть в гонки.

Рядом с парком есть один съезд. Его когда-то построили, потом перегородили, получилась большая ровная площадка, там мы и покатаемся. Куплю футболки, шлемы, «ламборгини», «феррари». Полный набор.

Пришел врач, и она преобразилась. Чистая одежда. Прическа.

Это запомнилось лучше всего. Как она поменяла подгузник белому младенцу.

Он тихо лежал, а она его помыла и надела чистую одежду.

Как будто он больше не был собой. Больше не был никем.

Это запомнилось лучше всего.

Мы не говорили о братике.

После похорон мы о нем не говорили. Никогда.

Коляска исчезла.

Игрушки, соски, всего было немного. Исчезли.

Она пошла лечиться от алкоголизма. Выяснила, что можно жульничать, если, например, принимать вместе с препаратом антигистамины или сразу после пить кислую пахту. Выходила на улицу и прочищала желудок. Но в итоге бросила пить, иногда запивала, но все реже и реже. Она заменила алкоголь таблетками. В большом количестве. Кучи разных таблеток. Всегда их любила, но, бросив пить, по-настоящему влюбилась. У нее было два врача. Я знаю, потому что ходил с ней. Причесанный. В чистой одежде. Это когда мы ходили к доктору Шмидту. Не к ее врачу, доктору Поульсену. Тот выписывал ей все, что нужно, и даже больше. Но этого было мало. Доктор Шмидт выписывал серьезные препараты.

Хорошие, супердейственные. Сливки.

Она говорила; Поульсен заболел или Поульсен в отпуске, и я подумала, может, вы…

И доктор Шмидт кивал, лекторские очки на носу. Он был старым, вежливым и безразличным. В ящике письменного стола у него были леденцы. Эвкалиптовые. Он звонил Поульсену, чтобы проверить, правда ли тот болен, или в отпуске, или на конференции. Выписывал все, что мать просила. Но сначала она лезла в сумку за старым рецептом, который, очевидно, пропал, очевидно, остался дома, съеден кошкой, собакой, упал в птичью клетку, потерян в автобусе. И это проходило. Все бывает, и он выписывал ей новый замечательный рецепт. Иногда он отрывал два бланка, и она выходила с чудесным заполненным рецептом и с совершенно пустым бланком. По дороге к автобусной остановке мать плакала от счастья.

Она не прятала таблетки в шкафчик, они туда не помещались. Таблетки стояли на комоде напротив ее кровати. Под зеркалом, в три ряда Были пузырьки прозрачные, были зеленые и желтые. Коллекция. И на тумбочке всегда стоял стакан воды. Таблетки не портятся, говорила мать. Они там пишут сбоку срок годности, но это вранье.

Таблетки не портятся. И в то время как другие матери коллекционировали настенные тарелочки или фарфоровых кукол, наша коллекционировала таблетки. Одни пузырьки быстро пустели — привет доктору Шмидту. Другие жили долго.

У ее кровати стояло ведро, на случай если она перепьет желтых или желтых с красными. Если она сидела за ужином с осоловелым взглядом, а на губах — нет, не помада, а нечто напоминающее размазавшиеся по жаре таблетки, то не успевала добежать до туалета. Слишком далеко. Иногда и до ведра было далеко.

Доктор Шмидт умер. Его нашли в кабинете. Одни говорили, от гемостаза. Другие молчали. Шмидт умер, и мать была не единственной страдалицей. Он достиг тех лет, когда обследовать человека, измерить пульс, пощупать живот, заглянуть в горло было уже не по силам, а водить ручкой по бумаге все еще возможно.

Доктора Шмидта сменил доктор Риль. Мама снова взяла меня под локоток.

Снова причесала, достала новую одежду. Доктору Рилю было за пятьдесят. Так я теперь думаю. Предполагаю. Он был моложе Шмидта и порядком старше матери. У доктора Риля походка была медленная. Он всегда выходил из кабинета и, стоя в дверях, громко вызывал пациента по имени, а затем медленно возвращался на место.

Мать превзошла себя в день встречи с доктором Рилем. Темно-красное платье, и ткани было не так уж много. Высокие каблуки, громко цокавшие по асфальту. И снова мы сидели перед добрым врачом. И снова мать искала старый рецепт, который должен быть где-то в сумке. Не мог же он испариться. Где-то завалялся. Вчера был. Она ищет. Ищет. Доктор Риль сказал: если у вас есть жалобы, мне следует вас осмотреть. Не можем же мы отпустить вас необследованную. А ты, дружок, подожди-ка снаружи. У доктора Риля были те же комиксы, что и у доктора Шмидта. Я снова читал про кругосветное путешествие Дональда Дака. Узнавал пятна от своего сока. Сидел в очереди с пожилыми тихими женщинами в пальто, с сумками, которые они держали за ручки, поставив на колени. Очень тихими. Доктор Риль долго осматривал нашу маму. В этот раз и в последующие разы тоже. У доктора Риля не было эвкалиптовых леденцов. Доктор Риль всегда очень тщательно осматривал нашу маму. Я ждал. Выйдя из кабинета, она прошла через приемную и направилась в туалет у гардероба. А когда вышла с подкрашенными губами, от нее пахло мятой. Наверное, у доктора Риля были мятные леденцы, но он давал их исключительно маме.

Мамина коллекция росла.

Я не рисовал с тех пор, как мне было столько же лет, сколько Мартину сейчас. А теперь я каждый день сижу с блокнотом. Большой угольный карандаш с мягким стержнем. Я три дня проработал над Гераклом, и у меня уже почти получилась шея. Линия челюсти. До этого рисовал Диониса. Почти весь день провожу в Глиптотеке. Среди старинных статуй, фигур Джакометти, колонн. В середине дня выпиваю чашечку кофе в буфете, позже съедаю бутерброд с сыром, подешевле. У нас, студентов Художественной академии, денег не водится. Я рисую, рисую, выкидываю наброски и начинаю сначала. Затачиваю карандаш над урной в углу. Я один из многочисленных студентов, переглядывающихся между собой, когда в тихие помещения с высокими потолками врываются школьники. В гардеробе, в запертом шкафчике, лежит мое пальто. Еще там лежат двадцать-тридцать, иногда больше доз героина.

Рисую упирающуюся в бедро руку Геракла. Это поза называется контрапост, это я слышал от других таких же, сидящих с блокнотами. Ужасно трудно рисовать руки, мелкие фаланги, одно неверное движение — и рука изуродована. Приглушенно жужжит мобильник в кармане рубашки. Провожу еще пару линий, смотрю на статую. Все еще неудовлетворительно, я, наверное, никогда не буду доволен. Руки. Вынимаю мобильник из кармана. Содержание сообщения значения не имеет. Там может быть все, что угодно. Раз оно от Карстена, Джимми или Хеннинга, мне понятно, о чем идет речь. Отсылаю ответное сообщение. Просто название места. Места меняются. У «Макдональдса». У Тиволи. За Глиптотекой. За общественным туалетом на Ратушной площади. Иду в гардероб, прихватив с собой блокнот.

Достаю десять пакетиков, засовываю в карман. Выходя, прощаюсь с охранником. Он знает, что я вернусь. Разомну ноги, подышу воздухом — и обратно, сражаться с древними римлянами и греками.

— Хороший сегодня день. Одни «комбинезоны». «День малого хаоса».

Джимми улыбается и вкладывает мне в ладонь полторы тонны.

Я больше не задаю вопросов. Привык к этому языку. Много новых слов, которые были мне без надобности, пока я покупал у албанца. «Комбинезоны» — это потребители героина от двадцати до тридцати лет, работающие электриками, наладчиками, монтерами. Они получают зарплату в начале месяца и приходят целыми компаниями. В обеденный перерыв или после работы. Залепив изолентой название фирмы, они выходят на улицу и покупают наркотики. Одновременно с «комбинезонами» приходят безработные и пенсионеры. И просто люди, которым друзья одолжили на дозу.