Пьер Гийота - Могила для 500000 солдат
Я притягиваю его к себе, я прижимаю его к себе, его слюна стекает мне на ладонь. Теперь я надену мой плащ пилигрима, он поднимается ко мне, его твердеющий член упирается мне в бедро; под его ногтями пахнет спермой; голова запрокинута, волосы спадают на мои запястья, рот приоткрыт, где ты учился искусству любви? — С самого моего рождения все вожделели меня под голубым небом, они опрокидывали меня на землю, обесцвеченную яростным светом, спиной или животом на дохлых мошек, их члены пронзали меня до сердца, когда они вынимали их, мой живот пылал; мухи, копошащиеся на кучах дерьма в отхожих местах над нами, привлеченные запахом спермы, вылетают из тени и садятся на наши сплетенные, дрожащие, задыхающиеся тела; мой принц, лежащий подо мной, твои слова волнуют мою грудь, твоя ярость — под моими клейкими коленями, ветер пролетает над долиной, омрачая хлеба, дитя, тысячу раз изнасилованное, смятое, пьяное, в полдень твоя блевотина на лестнице, другие мужчины подстерегают тебя у стойки, поглаживая блестящую бутылку, взгляды устремлены на твои бедра, дитя, вскормленное спермой, твоя майка сохнет на веревке над спящими голыми мальчиками, сплетенными на простыне…»
Солдаты вытесняют повстанцев за стены, сержанты приказывают открыть огонь, солдаты стреляют в деревья, сержанты зовут генерала, тот, с телефоном в руке, встает, подходит к двери кухни; повстанцы разбегаются по улицам верхнего города; маленькие кастраты дрожат у входа в оранжерею; у бассейна солдат и повстанец ласкают грудь девушки: «Теперь уходи, не то они тебя увидят», солдат толкает повстанца, рука девушки лежит на бедре повстанца, вверху, на стене, взахлеб смеются часовые:
— Товарищи, давайте напугаем кардинала, покажемся монашкам голыми!
Сержанты прячутся в кустах, один из них прицеливается в повстанца, стреляет, повстанец падает в бассейн, его большое тело тонет в теплой воде, девушка прижимается к солдату, он гладит ее затылок:
— Меня зовут Карлотта.
— Бунт, господин губернатор.
Генерал ставит телефон на угол стола, толкает дверь кухни, касаясь ладонью кирпичной стены; работники стоят, погрузив руки в горячую воду, моют и протирают посуду, вокруг бедер повязаны грязные рваные простыни; в алькове работник режет, рубит, отбивает мясо, нож и топорик сверкают над его плечом, он видит генерала, его шорты колышутся между ног:
— А меня зовут Аурелио. Мой брат Пино работает на кухне.
Солдаты прыгают со стен, рассеиваются, прячутся на улицах города, одни убегают в горы, другие пытаются найти убежище в кварталах нижнего города, но их обитатели, по приказу повстанцев, перерезают им глотки; солдатам, добравшимся до маки, горцы сохранили жизнь, их разоружили, ночью провели к пещере, допросили и вооружили снова.
Но генерал, пьяный от желания и вина, рыщет по кухне, засунув ладонь за ремень.
— Господин генерал, Пино — легкомысленный, по вечерам он ходит в нижний город, на ушах мыльная пена, рубашка расстегнута до пупа, гимнастерка приталена; он пьет с повстанцами и шлюхами, неизвестно с кем — он поднимается, ебется, они теребят его, умывают, причесывают, поливают духами. В полночь, вернувшись в казарму, он, голый, достает семейные драгоценности, целехонькие; он кладет их между ног, ложится на тюфяк и засыпает.
Пино опускает глаза, последние выстрелы отбрасывают блики на разбитые стекла. Кардинал благословляет сестер, его поджилки и колени дрожат:
— Овечки мои, овечки мои…
Быстрые рыбы накидываются на тело повстанца, шнурки его эспадрилий скользят по поверхности воды; солдат тащит девушку в кусты; сержанты бьют по стенам, выкрикивая угрозы.
— Возьми меня, возьми меня.
Она обнимает солдата, кусает его рот, его пальцы, вцепляется в его рубаху через мокрую от пота ткань, ощущая шерсть на груди, жесткие пуговицы на плечах, спускается до ремня.
— Освободи меня, открой меня, я не воплощена.
Ее пальцы сжимают ляжки солдата, ласкают его бедра, слегка касаются ткани между бедрами, только ладонью, пальцы дрожат, взволнованные потным пятном и трепетом мышц; их дыхание струится в кустах самшита, словно одинокое пламя в прохладный вечер: солдат присел, рука девушки шарит между его ляжек, он хватает ее, подносит к губам, кусает пальцы между фалангами, потом подносит ее к низу живота, она ощущает под тканью биение его члена; они валятся на пустынную землю.
Он расстегивает ремень и пуговицы, она раздвигает ноги, выгибает спину, опираясь на голову; кровь отливает от ее ладоней; он задирает ей платье, раздирает белье; его пальцы тянут ткань, бело-розовую, скребут землю, возвращаются на живот, поднимаются к грудям, опускаются на бедра; он запускает ладони под платье, шарит в этой плененной теплоте; пена белеет в уголках ее губ.
— Господин генерал, почему вы так на меня смотрите? Шум винтов вертолета заглушает крики животных. Ее пальцы, когда член солдата изливается в ее раскрытую вагину, разрывают ее темное тело, вонзаются в землю, покрытую старой пылью, сквозь которую стремятся в ночную прохладу черви.
Сержанты ищут своих людей, шарят по кустам; солдат, как копье, вынимает свой член, девушка стонет, кусает губы, голова катается по крошеву самшита, высыхающим каплям, крошечным норкам червей; солдат подносит белые пальцы к ее губам, пряжка ремня скользит по животу девушки, она громко стонет, ее ладони вжимаются в плечи солдата:
— Прикрой меня, прикрой… О, как мне холодно, я вся горю…
Ладони солдата накрывают вагину девушки, свежая кровь течет между ее ляжек, пачкая его пальцы:
— Я умираю, навались на меня, задуши.
Он вытирает пальцы о лохмотья ее платья, поднимается, разводит кусты, выпрыгивает на аллею за спиной сержанта, бежит к стене, садится на корточки, падает на землю, стонет, тянет руки, сержанты оборачиваются:
— Раздирай, пожирай, грязный Бог, Непорочная Дева, твои воды отравлены… все солдаты… Расчленяй, кусай, жри, Аурелио, я никогда не молюсь. Святой Франциск на окровавленных мышиных лапках. Ночью не буду молиться; солдаты разденут меня, я вставлю распятие между ляжек, солдаты будут плевать в него, их слюна смешается с водами из моего влагалища, которое ласкают твои пальцы, кусают твои зубы; твой язык проникнет в мои срамные губы, раздвинет их, твой нос распушит прядь в моем паху, твои ресницы будут царапать мой живот; голова Христа, небесного жениха, из слоновой кости и черного дерева, в моем влагалище, и я счастлива, твердые, холодные губы Христа на моих срамных губах. Возбуди меня, мой солдат… Она смеется, бьет ногами по земле, сержанты раздвигают кусты, она, скрестив руки, изгибается, голые ноги раздвинуты, на коленях блестит кровь; сержанты приближаются, наклоняются, ее рука с пистолетом приближается к виску: «Черт, отбери у нее пистолет, она еще дышит»… Сержант вырывает пистолет, швыряет его в кусты, распластывает ладони на животе девушки, другой пристраивается рядом, он берет голову девушки двумя ладонями, тянет ее к себе, целует уже побелевшие губы, его зубы трутся о щеки девушки; тот, кто ласкал живот девушки, подносит губы к ее влагалищу; почувствовав вкус крови, он принюхивается, плюется:
— Она кровенит, не трогай!
— Мне все равно, сейчас ночь.
Сержант расстегивает ширинку: «Черт побери, черт побери», совокупляется «Черт побери, черт побери…»; тот, кто целует и кусает ее рот, отстраняется.
— Она кончает, посмотри, у нее дрожат губы.
И он снова впивается ртом в остывающее личико.
Вокруг куста самшита вьются мухи; в тот миг, когда сержант вставляет свой покрытый кровью член, белая слюна выступает в уголках губ девушки, ее голова скатывается набок; сержант тянет ее голову, другой, лежа на ней, задыхаясь, скребет ей грудь, сержант пожирает бесчувственную голову, обескровленные шейные вены; его плечо, бедро, колено скребут землю, его член, стоящий под тканью, касается локтя другого солдата; девушка исчезла в тени пиршества. Тут же налетевшие из кустов мухи, жужжа крыльями по круглым листочкам, взрывают пыль, обновив вонь гниения и слюны; они покрывают поляну, садятся на тела, привлеченные дрожанием мышц и клокотанием спермы под кожей солдатского члена.
Иллитан продышал окошко в пыли на полу. На ставнях — руки часовых, слышны их голоса:
— Эй, Немец, сторожи лучше своего зверя! У святош заварушка.
— А где генерал?
— Щиплет своих малышей.
— Это у старика горит окно?
— Да, он не закрыл ставни, сидит за столом, смотрит фотографии.
— Мясо сегодня мерзкое, блядь!
— На вышках все переблевались.
— Все черное, блядь, а внутри — белые прожилки. У меня все зубы ими забиты.
— Можешь выковыривать их до полуночи. Пока, Немец!
Иллитан сидит на корточках в лунном свете, Немец снимает руку со ставни и возвращается на парту; Иллитан вытягивает связанные руки на колени, Немец гладит его по спине прикладом винтовки:
