Павел Тетерский - Клон-кадр

Камера: перевод на ширинку Владислава (а вдруг эрекция?), но я прекрасно знаю, что сейчас сделал (за кадром сделал) Ролан Факинберг. Ролан Факинберг сейчас вздохнул. С облегчением. Даже не дождавшись ответа, он понял, что все нити игры снова в его пухлых ручках.

— Да? Ну тогда я… согласен, — говорит Владислав, причем с таким воодушевлением, что его дикция на несколько секунд выравнивается и перестает быть похожей на педерастическую.

— Отлично! — перебивает его Факинберг: его следовало именно перебить, отвлечь, чтобы вдруг не передумал. — Только учти, Влад, слово не воробей: отказов я уже не приму, мужик за свой базар отвечает. Женщину в студию!

Скорее всего те несколько секунд, в течение которых Влад пребывал во власти иллюзий, он рисовал; в воображении голую ассистентку. Для того чтобы это понять, не надо быть телепатом или психологом. Ассоциативное мышление: секс с женщиной в студии Ролана Факинберга в первую очередь ассоциируется именно с ней. Не только у бедолаги Влада — у миллионов телезрителей тоже. Это логичный ход мысли, от которого не открестишься. Думаю, любой НЛП-гайд скажет вам то же самое, хотя точно сказать не могу: я никогда не читал НЛП-гайды.

Женщина в студии: совершенно голая старуха, явно нанятая на площади трех вокзалов за бутылку портвейна «Три семерки» («Анапа» — как вариант). Дряблое тело, обвисшая грудь с пожеванными коричневыми сосками и бесформенный живот, наползающий на небритые гениталии. Из подмышек — тоже кустистые мочалки: справа и слева. Крупным планом — участок кожи: синяк, катышки грязи. Еще несколько секунд — перевод на пальцы ног, тоже крупным планом: грибок, окостенелые желтые ногти, мозоли и комья (уже не катышки) грязи. Еще несколько секунд — половые органы: потеки старческой слизи вперемешку с мочой и калом. Зрительный зал: свист, аплодисменты. Шквал аплодисментов.

— Я понимаю, Влад, что никакой эрекции с твоей стороны не последует, — продолжает Ролан Факинберг, выдержав паузу, необходимую для того, чтобы шквал сошел на нет. — Поэтому ты займешься с ней кунилингусом, куингнулисом, углининкусом, который эрекции в принципе не требует. Суть дела в том, что там у нее находится мятный леденец. Тебе необходимо вытащить его при помощи рта и предъявить мне и нашим уважаемым зрителям. Моя ассистентка сейчас принесет тебе тазик для рвотных масс и воду с щеткой и зубной пастой — для того, чтобы ты мог умыться, почистить зубы и прополоскать рот сразу после секса. Достаточно будет всего лишь одного акта проникновения — при условии, что тебе удастся подцепить леденец, конечно же. То есть всего один раз твой язык должен погрузиться в это, — Ролан Факинберг указывает пальцем в направлении гениталий бомжихи, бомжиха: делает пьяный книксен, раздвигая ноги и показывая зрительному залу более развернутую панораму своих больных органов — один, но успешный раз — и финал зачтен! А на кону у нас — напоминаю — четыреста семьдесят долларов США!

— Я не буду этого делать, — лепечет Владислав. — Речь шла о сексе, а не о лизании ее пи…ды…

— Кто сказал, что лизание, как ты выразился, пи…ды, то бишь кунилингус, не является сексом? А? Уважаемые мои зрители! Давайте все вместе скажем этому зарвавшемуся молодому человеку, который не отвечает за базар: оральный секс — это секс?

Зрительный зал: — Да!

— Я не слышу, зрительный зал! — орет Ролан Факинберг в свое дилдо. — Я не слышал, что вы сказали. Еще раз: является ли кунилингус сексом?

— Да! Да! Дааааааа!!!!!!!! — Зал не просто скандирует, он ревет, ревет, беснуется.

Ролан Факинберг — на коне. Ролан Факинберг одержал очередную победу над очередным кроликом. После такой ярой поддержки аудитории Владиславу уже не отвертеться.

— Какие аргументы еще тебе нужны, о несговорчивый и уже начавший меня доставать бледный юноша Владислав? — в запале выблевывает в микрофон Ролан Факинберг. — Как еще я могу доказать тебе очевидные вещи, никаких доказательств в принципе не требующие? Принести в студию энциклопедию секса или книжку Владимира Шахиджаняна «1001 вопрос про это»? Или Камасутру? А? Отвечайте, юноша. Мое терпение на пределе.

Владислав потихоньку слетает с катушек, мне кажется, он уже готов броситься на Ролана Факинберга со своими маленькими пухлыми кулачками.

— По понятиям… лизать… значит — петух! — выдавливает он из себя (уж ему-то наверняка не раз объясняли все про понятия), а покрасневшая голова грозит разорваться, гнилым помидором лопнуть от смеси гнева, брезгливости, боязни прослыть (в очередной раз) петухом и печального осознания только что наё…энным человеком того факта, что он снова вышел из ситуации полным лохом. Его прорывает: — Я… Ты обещал… Пошел ты на х…, сука, пидор! Отдай мне мои бабки, и я ухожу, блядь. Или тебе пи-…дец. Со мной такие фокусы не прокатят.

Я почти в предвкушении драки — я хочу видеть эту смешную потасовку двух низкорослых толстых хоббитов. В конце концов даже не важно, кто кому навешает, да и сами дерущиеся коротышки — смешно, но не настолько, чтобы не заметить главного. Я хочу увидеть, как ситуация выходит у него из-под контроля. Как он первый раз в жизни сталкивается с чьей-то волей, которую не удается переделать под свою собственную — вот чего я хочу. (Сцена в летнем кафе — не из той оперы: он так и не понял, что воля тогда была моя.)

При этом мозгом я понимаю, что ничего подобного не случится. Потому что в таком случае шоу бы не показали. Просто не было бы одного выпуска, и все. Никто бы даже не заметил, а с остальными участниками передачи расплатились бы по немного завышенным тарифам, чтобы не пускали ненужные слухи. Определенно.

Владислав лезет рукой себе за шиворот (шорт-слив от «Матиник» ползет наверх, обнажая белый желеобразный участок спины, кое-где поросший одиночными волосками) — так, как будто собирается вытащить оттуда автомат Калашникова и перестрелять всех, включая оператора и технический персонал, но на самом деле всего лишь срывает с себя микрофон, бросает его оземь (звуковое сопровождение: злостный щелчок, усиленный аппаратурой) и направляется вон. Ближе к концу сцены на пути у него возникают два качка в желтых тишотках: на лицах — улыбки (как учили), но последующие события с их появлением становятся предельно ясны. Я перевожу фокус с одного из десятка телеэкранов, светомузицирующих из-за давно нечищеной витрины, на саму витрину: магазин видеотехники, возле которого я тупо зависаю уже минут двадцать, экономит на уборщике, это очевидно; за слоем пыли — расплывчатый силуэт: мое собственное отражение. Так получается, что даже здесь оно накладывается на образ Ролана Факинберга. Как в жизни.

Я достаю фотоаппарат: вот это будет реально классный кадр. Навожу резкость на свое отражение, Ролан Факинберг — не в фокусе, но не настолько размазан и расплывчат, что его нельзя будет узнать. Какой-нибудь Дали или Малевич назвал бы этот снимок: «Проекция расплывчатого телешоу на отражение безымянного субъекта в пыльной витрине обывательского магазина». Супер. Я делаю несколько снимков, меняя выдержку, диафрагму и положение собственного тела (чуть вправо, чуть влево, поменять позу).

Мне (как и вам, как и всем, на кого рассчитана повальная реклама и насаждение собственного культа — я знаю, что это такое) никуда не деться от этой лыбящейся в объектив физиономии. Черта с два вы уйдете от человека, который не сделал вам ничего плохого, но которого несмотря на это с каждой минутой все больше и больше хочется задушить. Своими руками. Впрочем, не факт, что даже в этом случае он не будет дергать за прикрепленные к ним ниточки. У каждого ведь свои отношения с жизнью, свои счеты. Поэтому всяко может произойти. Я всегда считал, что моя сестренка была не права — ни к чему накладывать на себя руки, достаточно просто дать знак другим: желающие привести приговор в исполнение всегда найдутся.

Я хочу сказать: я далек от мысли, что убийство Ролана Факинберга было бы идеальным убийством. Но постепенно начинаю понимать этого придурка Чепмэна и всех остальных ублюдков, которые тратят годы жизни на организацию и осуществление убийства всеобщих кумиров и идолов поколений.

Я убираю «Зенит» обратно в рюкзак, а рядом с моим отражением откуда-то (из высших материй?) вырисовывается еще одно: согбенный силуэт, угловатые движения, ни секунды на месте. Даже не утруждаясь перевести взгляд на первоисточник, я узнаю типаж: старый джанки, ныне сидящий на кислоте и скоростях, которого терпят на транс-тусах из жалости и иногда кормят на вписках (по той же причине).

Старый джанки — это джанки моего возраста. Я имею в виду: чтобы стать старым джанки, необязательно доживать до возраста Берроуза. Достаточно того, чтобы вас можно было опознать по отражению в грязной (даже в грязной) витрине. Это само по себе о многом говорит.

Джанки, судя по всему, тоже уставился в телевизор (точнее, в один из телевизоров — не факт, что в тот же, что и я). На экране всех поганых ящиков — двое в желтых тишотках, держащие Владислава параллельно полу и тыкающие его головой в старческую промежность. Владсислав: долго брыкается, норовит боднуть бомжиху головой под дых, но в конце концов один из носителей желтых маек хватает его железной пятерней за шею, и тому не остается ничего иного, как, униженно высунув язык и задержав дыхание, совершить глубокое проникновение в старуху.