Андрей Иванов - Бизар
На следующий день – полицейское интервью. Как попал в Данию, что к чему, кто я такой и т. д. и т. п. Все сначала… Хлипкий полицейский в расползающемся свитере кашлял, сморкался, гора салфеток росла. Переводчица-полячка, женщина в летах, суетливая, как наседка на яйцах, часто меня переспрашивала, правильно ли она сказала то или это по-русски.
– Ни-ка-ко-го гражданства, – повторила за мной, – то ест лицо без гражданства… или без паспорту, хотели сказать?
– И без паспорта, и без гражданства! – с улыбкой уточнил я.
– Но гражданство ест? Паспорта нету, а гражданство должно быть?..
– Нет, – сказал я. – Нет гражданства!
Объяснил, что такое «серый паспорт». Нажал на то, что это одна из составляющих той политической причины… Но меня попросили в это не вдаваться. Это потом, сказал полицейский, все причины можно будет перечислить потом, и зашелся кашлем. Полячка старалась. Каждую букву выговаривала, и все равно нет-нет да проскальзывало польское словечко. Полицейский на меня даже не смотрел, с отсутствующим видом телеграфиста заносил каждое слово, зачитывал вопросы, кашлял, записывал ответы, просил, чтоб я говорил покороче, самое главное, суть, торопился… но перерыв устроил. Мы с полячкой пили кофе из пластмассовых стаканчиков на улице (угостила меня сигареткой). Она говорила о каких-то Млынках, где было так красиво, так тепло и так невозможно бедно; ее речь меня окутала и убаюкала. Быстро сбежались сумерки, облепили нас, обняв за плечи; мы стояли у фонаря… ни ментов, ни колючки, – елочки и кустики… где-то за стеной пробегал детский смех, громко шлепал мяч по луже, блуждал звонок велосипеда… закуток деревенской жизни! Я совершенно забылся…
В два приема довели дело до конца. Проверил, расписался, получил копию; отвели коридорами в другую клетку, впихнули в комнатку к сонному мужичку. Тот приподнялся. Я сразу понял, что калека… сидевший… урод уродом.
– Тяпа, – представился уркаган с вдавленным носом, шрамами на лице, недоразвитой культей руки (протянул левую, пожал). – Перестала расти, когда было семь, – пояснил он. Тут же сделал чифирь и дал табачку. – И мне скрути, – попросил он, – будь добр! А то у меня такие крутки выходят, что стыдно предлагать.
Он был из Каунаса.
– Только никому это не говори, что я литовец, – добавил он смущенно. – Я тут дурака валяю. Сук за нос вожу. Прикидываюсь, что из Белоруссии. Только они прочухали уже, что я не оттуда. Суки есть суки… У них свои методы, «зайчики», говорят, никакие не «зайчики»… А я откуда знаю, что не «зайчики»… Ляпнул-тяпнул, твою мать, знал бы что не «зайчики», а так что толку теперь, вот сижу, жду… И буду сидеть, пока не узнают, откуда я на самом деле. А как они узнают? Никак. Мне даже бабки предлагали… Мент говорит, давай я те сто баксов дам… Я ему «фак ю», понял?! Мне что, сижу и сижу, пусть устанавливают. Сто баксов, дурак…
Походка у него была «гуляй-нога».
– Упал на стройке в шахту лифта. Дом строился. Мы зашли выпить. Я отошел отлить. Ну и… железяка в ноге. Боли. Я изображаю боли. Мне таблетки дают. Я их измором, измором… Посмотрим, кто первый треснет…
Через пять минут после знакомства я уже знал, что первый срок ему дали за изнасилование.
– Шалава просто так сдала. Менты науськали. Мы там воровали понемножку, менты знали, что мы воровали, а материала на нас не было. Чисто работали, молодые были, трезвые… Не докопаешься. Нас воры научили. Наколки, наводки, туда-сюда, у-у-у время было! Хаты поднимали, склады бомбили! И ни одна сука не могла доказать, понял?! Головная боль! Посадить-то кого-то надо было. Преступления есть, никто не отвечает. Ну вот… Нашли шалаву, заставили на нас заяву написать, и сразу на пять лет. Никакого тебе адвоката, никакого протеста, никакого ничего. Ну, неплохо все это прошло; меня там знали, у меня там уже много товарищей сидело, встретили как надо. Мне инвалиду все ж легче, особое отношение. Но я не пользовался, я всегда как все был. И в баскетбол одной рукой играл, и в теннис. Рисовал… Я вон им тута тоже на стене нарисовал цветок. Потом увидишь, когда в следующий раз на допрос поведут, там слева на стене в ментовском коридоре пальма в кадке, это я им тут нарисовал. Они мне табак за это, то есть деньги на табак. На зоне тоже рисовал, в шахматы научился играть… В шахматы играешь? Отлично, поиграем, надо будет спросить эту соцработницу… Она за все тут отвечает. Ты кумекаешь на каком-нить? Отлично! Поможешь мне перевести кой-чего. У меня, вишь, нога болит, надо доктору все объяснить. Тут был пацанчик, переводил, а его потом того, депортировали. Мне теперь таблетки-то дают; только свою жалобу я не могу ни в устной, ни в письменной форме выразить. Ну никак. Наконец-то толмач есть. Во как мне повезло, да еще русский. Ваще круто устроился. Мне тут уже месяц не с кем словом обмолвиться. Прикинь, все с неграми да чучмеками… Да хер их знает, откель они, черные; мусульмане, одним словом. Тык-мык. Ничего сказать не могу. Ты женат?
Я сказал, что у меня подружка – литовка.
– Ну так мы почти родня! Я как первый раз вышел, тоже сразу же женился, на русской. В доме только по-русски говорили. Я сам так сказал. И книги по-русски читал. Я даже торговал книгами. Ездил в Москву, Псков, Калининград, что ты! Ни одна сволочь не догадается, что не русский! Ну, дочь народил, а потом как-то запил опять ни с того ни с сего. Пять лет не пил, а тут… Все из-за водки… Вся фигня в жизни из-за нее и зелья… Ты как, лекарство по вене гоняешь? Ну и правильно, что нет! Это правильно… А выпить мы тут устроим, бражку, только сахар надо раздобыть или конфеты с хлебом, самое то…
И снова нырнул в прошлое, и понесло: развелся, жил в какой-то комнатушке, в общаге, свой угол, пенсию за день пропивал, резко бросил пить, нашел работу, опять запил, бросил, закодировался, связался с религиозными деятелями, продавал книги на духовную тематику среди русскоязычного населения, православные, кришнаиты бесплатно кормили, опять завязал, понял?., во как!., книги, книги, неплохой бизнес, бабуськи читали, да и молодняк тоже, Тяпа старался, с душой торговал, мог убедить любого, что без Библии нынче жить нельзя, а не прочесть Рериха – преступление, просто преступление против сердца! Понимать надо! Ездил поездом, читал да с образованными людьми общался, вникал, эрудитов слушал! Да только опять приключилась беда. Дружка его замели. Ну, собрались три друга, пошли к жене его, помочь, деньги то да се, а там «козел» у подъезда стоит, а как вошли в прихожую, там ментовское пальто на вешалке, – что за чертовщина! Откуда? Глядь, а за столом мент в рубахе серой сидит да суп наворачивает. Харя красная, сальная, сидит да посмеивается! Асту по жопе хлоп… Видел бы Казис! Ну, они повернулись, пошли да «козелок» его и угнали. По всему Каунасу гоняли; подъедут к ресторану, войдут: «Эй, что, не узнал, накрывай, менты жрать приехали», и так далее. Быстро подцепили на хвост ментовку, гоняли по городу, пьяные уже вдрызг, и с моста в реку прыг! Ну, вот, за угон, да за аварию и все прочее снова Тяпа пошел на зону…
– Совсем мало дали, – сказал он, дуя на чай, – хрен его знает почему! На прицепе я был… За рулем не был. Да и вести бы не смог. Отметелили так, что месяц одним легким дышал, а носом так на всю жизнь больше дышать не смогу! – Пошмыгал. – Вишь, ни хера не тянет. Но это мелочи! Я и так инвалид, мне не привыкать. А вот братки мои… Ой блин! Один так еще ни разу не попадался… Ему это было как гестапо для Плешнера! Мне полторашку дали, восемнадцать месяцев! Не успел зону обойти да с каждым поздоровкаться, как глядь – уж и звонок!
Вышел, еще больше пить стал; так пил, что хату спалил. Одни головешки! Идет Тяпа по улице, весь чумазый, пьяный, слезами умывается; тут «мерс» останавливается, и из него Кепке выходит… А Кепке, знаешь, как тогда поднялся? Он тогда уже город держал! На зоне у нас паханом был… Меня увидел, узнал… сердце сжалилось…
«Ты что, бродяга, голову потерял? С крыши, что ли, спрыгнул? Что с тобой приключилось, погорелец горев?» – «Хату спалил, негде жить, все спалил, денег нет, ума нет, все… иду топиться! Прощай!» – «Постой-постой, бедовый, иди сюда, на восемь штук тебе на ремонт, и чтоб потом на новоселье пригласил!»
– Восемь тысяч баксов! Вот так руку в карман запустил, из нее выгреб восемь штук, все, что в кармане было, дал и поехал, во как! Ну, а что я мог с теми деньгами сделать? Пропил опять – вот что я сделал. Ой, стыд, мама моя! Кепке меня нашел, в общажке, пьяного, Йесус Кристус!
Двумя пальцами Тяпу, чумазого, почти неразумного, за шкирку Кепке из пепла выудил, на ноги поставил, сказал: «Выметайси отседа, дурак, поживи с недельку у меня на даче, присмотри за собаками, мясо им бросай, да сам не суйся, дуралей, руку вторую отхватят. Понял?»
Тяпа присматривал за волкодавами своего благодетеля, а их там была вся бойцовая стая, все победители подпольных турниров, золотая дюжина Кепке! Смерть, а не псы! Просто смерть! Тихие, внимательные, на первый взгляд равнодушные. «Да только не смотри, что тихие, если что – в горло и амба!» – Тяпа отхлебнул два раза. Он в те дни ни капли не выпил; страх его брал пить. «Тут надо быть трезвым, – говорил он. – С такими зверями, что ты! Тут надо следить за собой, и за этими тварями глаз да глаз нужен!» Ходил, замки на вольерах проверял. «Заброшу мясо, крови в сток налью, чтоб натекла в миску, посмотрю, как глаза наливаются кровью, замки проверю сто раз, но спать не могу… Какой тут спать?..»
