Дурка - Гектор Шульц
– Спасибо. Если закончу раньше, могу сдать?
– Конечно, – улыбнулась она. Я кивнул и, поднявшись по ступенькам, занял свободное место у окна. Рядом со мной вовсю пыхтела пухлая девушка, покрывая размашистым почерком тетрадный лист в клетку. Капли пота изредка падали на бумагу, заставляя девушку нервно их смахивать пухлой ладошкой. Вздохнув, я открыл тетрадь, чуть подумал и тоже начал писать. Был лишь один человек, о котором я хотел рассказать в своем эссе. К тому же я был уверен, что мне обязательно зададут вопрос про эссе на собеседовании. Так и случилось.
– Иван. Вы писали эссе на тему «Человек, о котором я хочу рассказать», – задумчиво протянул старичок, принимавший у меня историю. Теперь я знал его имя. Рубен Карлович. Гроза журфака. За милой улыбкой и добрыми глазами скрывался самый требовательный человек университета, как мне по секрету сообщила Никки. – Признаюсь честно, мы не ожидали такого. Я правильно понимаю, вы работаете в психиатрической больнице?
– Да, все верно, Рубен Карлович. Санитаром. Только не совсем работаю, конечно. Прохожу альтернативную службу.
– А, так о вас судачили в приемной комиссии, – тонко улыбнулся старичок. – Хорошо. Многое прояснилось. Хотя, признаться, в вашем эссе довольно много грязи. Но грязи не орфографической или пунктуационной. Грязи реалистичной. Вы хотели произвести впечатление на нас?
– Нет. Не хотел, – ответил я. – Я привык писать честно. Хотя, стоит, наверное, упомянуть, что я вел дневник на протяжении всей альтернативной службы. Когда работаешь в грязи, меньше всего думаешь о том, чтобы кого-то впечатлить.
– Понимаю. Эта Настя, о которой вы писали, она пациент больницы?
– Да. Её историю я коротко пересказал.
– Почему она?
– На самом деле, выбор был обширным. Стас, у которого родители сгорели в машине, когда он был маленьким, – ответил я и сдержал улыбку, заметив, как дернулась Алина Ренатовна, та самая ухоженная женщина, которой я сдавал эссе. – Олеся, которую приемная мать, взявшая проблемную девочку ради денег, сдала в семнадцать лет в психушку. Паша, застрявший мысленно в Афганистане. Наташа, умершая от разбитого сердца. Их было много, Рубен Карлович. Но Настя… С ней я был особенно близок.
– Почему же? – улыбнулся старичок.
– Она была беззащитна. Но дело не в этом. Настя – живое доказательство того, что человек способен исцелиться даже от душевных болезней, если относиться к нему, как к человеку, а не как к дураку.
– Очень трогательно, – вздохнула Алина Ренатовна, делая пометку в своей тетради. – Только верится с трудом.
– Я не убеждаю, – вздохнул я. – Просто рассказал о человеке. О её проблемах. О её боли. И о своих мыслях на этот счет. Однажды я прочитал цитату, которая и дала мне мотивацию стать журналистом.
– Поделитесь? – уточнил Рубен Карлович. Я на миг задумался и кивнул.
– Свободен лишь тот, кто может позволить себе не лгать, – ответил я. – Конечно, журналистика бывает разной. Но я, как человек побывавший в грязи, очень чутко отношусь к правде.
– А вы, Иван, – усмехнулась Алина Ренатовна, – причиняли пациентам боль? Вы применяли физическую силу там, где могли обойтись без нее?
– Да, – глухо ответил я, заставив комиссию переглянуться. – И я не горжусь этим. Но один близкий мне человек тоже сказал кое-что важное. Я готов поделиться, если вы не против.
– Будет интересно услышать.
– Многие бы так сделали. Но единицы бы сожалели, – повторил я слова Никки.
– И вы сожалели?
– Да. Однако, боюсь, я каждый день буду вспоминать об этом, – робко улыбнулся я. – Скажете, пафосно? Но это правда. Мне нет смысла лгать.
– Вы упомянули какую-то тетрадку, Иван, – вздохнул Рубен Карлович. – Вы ведете дневник?
– Да, веду. С первого дня службы. Мои мысли, рассказы о больных, рисунки, то, о чем говорить здесь не хочется.
– Я бы ознакомился с этим дневником, если вы вдруг решите поделиться. Язык у вас легкий и рассуждения занятные, – хитро улыбнулся старичок. – Хорошо. Коллеги, будут ли к Ивану еще вопросы?
– Да, – подняла руку Алина Ренатовна. Между её бровей пролегла симпатичная морщинка. – Будь у вас возможно отмотать время назад и сделать другой выбор. Вы бы отказались от работы в психбольнице?
– Нет, – помотал я головой.
– Судя по вашему эссе, плохого там было предостаточно.
– Да. И тем не менее, я не стал бы ничего менять.
– Почему?
– Больница изменила меня. Но изменила в лучшую сторону. Хотя бы за это ей стоит сказать спасибо. Люди часто называют дуркой мир вокруг себя. Но им не понять, каково это. Они никогда не были в настоящей дурке. А я был, – ответил я, смотря в глаза Алине Ренатовне. Та улыбнулась в ответ и повернулась к Ренату Карловичу.
– Больше вопросов нет.
– Спасибо, Иван. Удачи.
– Спасибо, что выслушали, – кивнул я, поднимаясь со стула. Затем вздохнул и вышел из кабинета, оставив шушукающуюся комиссию за спиной.
Через пять дней мы с Никки поехали в университет, где выложили списки поступивших. Я без стеснения растолкал толпящихся абитуриентов и пропустил вперед Никки, которая буквально прилипла к спискам, прикрепленным на доски в главном холле университета. Искать долго не пришлось. Никки радостно взвизгнула и бросилась мне на шею. А чуть позднее я сам увидел свою фамилию под номером семнадцать.
– Поздравляю! – пропела Никки. Глаза блестят, грудь взволнованно вздымается. Словно не я, а она поступила.
– Без тебя, солнце, этого бы не получилось, – честно признался я.
– Я сделала то, что должна была, – хитро улыбнулась она и легонько пихнула меня в спину. – Ладно, дуй в приемную комиссию. Там тебе расскажут, куда и когда приходить. Хотя, занятия обычно с середины сентября начинаются.
– А ты? Пойдешь?
– Я к подругам забегу, – ответила Никки. – Набери, как закончишь. Кофе где-нибудь попьем.
– Договорились, – улыбнулся я в ответ и, проводив Никки взглядом, пошел в приемную комиссию.
На следующую смену я пронес в рюкзаке помимо формы и плеера три бутылки водки и ломоть деревенского сыра, купленный на рынке неподалеку от больницы. Естественно, что все были в курсе моей ситуации и отказывать коллегам в поляне было бы неразумно. Обид потом не оберешься, а мне еще четыре месяца работать. Но главное, это решить проблему с университетом, и здесь я был безумно благодарен Лаки и Никки, которые поставили на уши всех и добились снисхождения к некоему Ивану Селиванову. Поэтому радость не мог омрачить даже десяток смен в больнице.
– Судя по морде лица, все в ажуре, Вано? – усмехнулся Жора, когда я поднялся по ступенькам на крыльцо и достал пачку сигарет. Улыбнувшись, я кивнул. – Молодец. Хоть теперь ночами работать будешь, а не в книжках торчать.
– Спасибо. Учебники мне еще долго будут
