Книга Каина - Александр Трокки
Этим днём, чуть раньше, я засел на мостике и наблюдал за негром, как он наблюдает за разгрузкой своей баржи. Здешний кран отличается своеобразным гудком. Даже если смотришь через этот неширокий канал, кажется, что он возникает откуда-то издалека, похоже на отдаленный звук трактора в поле. И этот гул сливается со всеми прочими работающими на канале, они раскачиваются, их захваты поднимаются и резко опускаются, тросы натягиваются, они напоминают больших стальных птиц без крыльев и плюмажа, которые весь день непрерывно наклоняются что-нибудь подхватить клювом. Тот мужик курил трубку. Его баба время от времени выскакивала из каюты выбросить помойное ведро или развесить мокрые вещи. У меня не получалось как следует рассмотреть ее лицо, только что одета она была в линялую, почти бесцветную блузку, а волосы у нее светлые. Сложилось впечатление, что она крупная, с массивными ягодицами и развитыми бедрами.
Тетки на баржах редко попадаются красивые. Разве только случайные подруги. Ни разу не доводилось общаться с женщиной, на полном серьезе рассчитывающей окончить жизнь на барже. Женщинам, в большей степени, чем мужчинам, необходимо пустить корни, а плавучая жизнь с ее суровыми примитивными условиями их ломает. И нечасто женскому полу случается умереть на барже. А ежели вдруг, то это бывает, как когда Джео стоял в Ньюберге, и одна старая пьянь свалилась ночью и утонула, ее вытащили багром рано утром, одежда вся насквозь, лицо стало фиолетово-серым. Полиция обошла все баржи, на тот момент стоящие поблизости, пытаясь выяснить, с кем она была. Никто ее не опознал. Как рассказывал Джео, ее по всей видимости столкнули, но кто собирается признавать факт знакомства с такой бабищей? Он как раз с утра пораньше ширялся, говорил Джео, когда раздался резкий стук в дверь. Таракан у ребёнка в жестянке. Он решил, что это по его душу, что кто-то стуканул насчет героина. По стуку он просёк, что это мусор, Исполнительная Власть — их трое, один в штатском, дедок под шестьдесят. И он ему:
— Где твоя подружка, сынок?
Секунду информация поступала в мозг. Джео весь напрягся из-за торча и техники, каковые успел затолкать в ящик стола.
— Где твоя подружка, сынок? Она не вернулась сегодня ночью?
Джео вечно везёт в последний момент.
Единственный признак жизни на борту сейчас — струйка дыма из трубы смахивающей на старую халупу каюты. Видимо, что-то готовят. Слишком жарко, чтобы разжигать огонь для обогрева.
Рабочий снова разворачивается к своему крану, ковш которого бронированным кулаком покоится на моём грузе щебня. Я возвращаюсь в каюту.
Есть моменты, когда я теряю веру в других, порываю с ними, и пускай они покидают круг света и определенности, приходят и уходят, как им вздумается, неся с собой панику, хаос или же радость, в зависимости от моего расположения духа, моего состояния готовности. Готовность, как известно любому Бойскауту, есть истинная добродетель цитадели.
Из кипы бумаг, переживших мои периодические прореживания, я выбираю пару листков и читаю:
— Доза: целенаправленная ложка в бульоне жизненного опыта.
(Il vous faut construire les situations[51].)
Двигаться несложно. Вопрос следующий: из какого положения? Это проблема исходного положения, угла зрения: дабы постигнуть его структуру, следует для начала временно отстраниться от оной. Наркотики обеспечивают новый угол зрения.
По поводу преимуществ наркотиков. Возможность скрывается за пределами установленного и известного. Её невозможно никак проговорить; dies zeigt sich[52]…
Героин вызывает привыкание.
Привыкание, замыкание, умыкание[53].
Для обывателя все формы ментального хаоса, за исключением того, что вызвано синькой, табуированы. Алкоголь, т. к. он привычен, может вызывать лишь неприятие. Алкоголик унижает сам себя. Под героином ты по ту сторону унижения. Джанки вызывает массовую истерию. (Наркоман — чудовище, чьё изображение следует повесить, а тело лишить жизни на электрическом стуле, чтобы унять истерию добропорядочных граждан.)
Тщательно изучать собственные нечистоты и всякую прочую дрянь важно для любого общества. Врачи знают это, полиция и философы истории тоже.
Помню, мне пришло в голову, что только в Америке возможна подобная истерия. Только там, где необходимость прилаживаться стала выражаться в облике безликого президента, зачитывающего бессмысленный спич огромному безликому народу. Только там, где государственная машина впечатала свою ткань глубоко в человеческий мозг, так чтобы желание и умение применялись лишь там, где они имеют денежный эквивалент. Где всякий вздор, в том числе любовный, подвергается остракизму, и где миллионы безликих промывщиков мозгов в белых халатах выстроились в длинных коридорах, готовые наблюдать, приводить в порядок, делать шокотерапию… только здесь возможна эта истерия. Я подумал, развелось же оборотней по окончании последней великой войны, что в Америке их числят в нарушителях порядка. Пастеризованный символ, скрывающий жуткие глубины человеческой души. И я решил: теперь я понимаю, что такое быть европейцем и находиться вдали от родной земли. И я видел мусоровоз, один из этих громадных серых агрегатов, напоминающих танк, рассекающих по улицам Нью-Йорка, жуками переползающих с 10-й улицы на Шестую Авеню, а на боку у него красовался плакат, возвещающий: «И словом и делом я — американец». А ещё там была Статуя Свободы.
Подчас, в моменты уныния, мне кажется, что мои мысли — это бред слетевшего с катушек оттого, что его сознанию нужно обязательно присутствовать в истории, действовать, обдумывать всё. Жертва навязчивого инстинкта. Иногда я рассуждал: как же далеко увела меня история с моего пути! И тогда я сказал: Пускай, пускай, пускай они все уйдут куда подальше! И внутри я был целостен и хрупок как яичная скорлупа. Я опять отогнал их всех от себя, и я остался один, словно непотребный маленький Будда, смотрящий телик.
На каком этапе свобода становится вольностью? И вопрос органам юстиции: Сколькие дождутся, когда различия проявятся?
Каждый раз, когда я заглядываю в скопившиеся за годы записи, меня поражает острое ощущение, что у меня нет права на них. Часто мелькает образ повешенного. (Не так давно я даже дошёл до того, что из старой сумки и верёвки сварганил куклу с зеленовато-серым лицом в красных и черных потеках и устроил ей казнь через повешение на рее. Среди капитанов барж принято присобачивать на мачту всякие эмблемы. Но моя была непохожа на остальные. Она стала предметом ненужных комментариев, и, имея на борту джанк, я счёл за лучшее её снять.) Это похоже
