Генри Миллер - Книга о друзьях

Ты действительно был гораздо ближе к пониманию ее натуры, чем я — ее ближайший друг. Теперь, вспоминая те годы, я вижу то часто появлявшееся выражение на твоем лице, которое свидетельствовало о том, какой же я бесчувственный американский чурбан. Обычно это случалось, когда я спрашивал тебя о каком-нибудь известном немецком писателе, на чье имя я наткнулся совершенно случайно. Ты обычно просто говорил:

— Это не твое, Джоуи.

Ты вряд ли понимал всю убийственность своих ответов. Они напоминали мне не только о моем бруклинском происхождении, об отсутствии образования и о том, что, как и все американцы, я мало знаю о Европе, но и о том, что, несмотря на все старания, я никогда не приобрету той чувствительности, того внутреннего зрения, которым наделены европейцы. Насколько же ты был прав! Когда я приехал в Париж, целый новый мир противостоял мне — язык, литература, культура, социальное поведение, привычки в еде. Анаис, хоть и француженка, никогда по-настоящему не ценила и не понимала свою страну так, как ты — такой же чужестранец, что и я. Не с Анаис, а с тобой (и Ларри) я вел бурные дискуссии о французских авторах, привычках, улицах — о чем угодно. Анаис же, хотя и много читала, была все-таки довольно поверхностна.

В некотором смысле ей не хватало религиозности. Отказавшись от католицизма, она закрыла дверь для веры. И все равно, несмотря на ее ошибки и недостатки, она оставалась для нас потусторонним созданием не от мира сего, хотя и не от рая — кем-то, удачно расположившимся между землей и небом. Она всегда была легкой, бесплотной, простодушной, всегда невинной и к тому же всегда готовой помочь — этакая «мать сыра земля». Закрывать глаза на страдания также, как на вульгарность, у нее не получалось. Когда она грешила, то была подобна ребенку, который просто не ведает, что творит, — по малолетству.

И, Джоуи, дорогой, мой верный друг, ты знал все это лучше, чем кто-либо. В своей грубой американской манере я думал о твоих писаниях тогда (в особенности об Анаис) как о «вышивании»:

— Он в таких делах сечет.

Но когда ты написал свои книги, я начал понимать, с кем имею дело, такой замечательный взгляд на жизнь ты продемонстрировал. Я бы много отдал, чтобы перечитать их снова.

Быть может, в этой книге я слишком подробно остановился на твоем «скабрезном» поведении, твоем шутовстве и проказах, но я уверен, ты знаешь: как Анаис металась между небом и землей, так и ты — между клоуном и ангелом. Может быть, слово «идиот» подошло бы лучше всего к тому, что я пытаюсь выразить. Разумеется, я говорю об «идиоте» в понимании Достоевского, а не в общепринятом смысле. Чем старше я становлюсь, тем больше люблю это слово — оно наполняется для меня новыми значениями. Так что как один идиот другому говорю тебе, Джоуи: прощай! Можешь смело доживать свою счастливую жизнь до конца. Ты принес нам смех и слезы. Да хранит тебя Господь!

Генри.

P.S. Осталось затронуть еще одну маленькую тему. Странно, но у вас с Анаис была одна общая черта. Я имею в виду кажущееся отсутствие детства, а именно отсутствие друзей детства. Не помню, чтобы вы с ней когда-либо рассказывали о своих первых друзьях, тогда как мне самому, например, годы с пятого по десятый кажутся наиболее важными и лучшими годами жизни. Более того, мне сложно представить детство без друзей. Даже куклу или деревянную лошадку можно с любовью и жалостью вспоминать впоследствии.

Но у вас у обоих на этом месте имелся некий вакуум. Я вовсе не пытаюсь анализировать его — оставим это психологам. У вас была одна общая черта, о которой я и хочу сказать, — любовь к скрытности. Мне часто казалось, что у вас у обоих нет ничего, что следовало бы скрывать и чего стыдиться, но просто вам не хотелось делиться всем даже с лучшими друзьями.

Может быть, я кругом неправ, но не могу оставить свои подозрения при себе. На мои чувства к тебе это не влияет; это делает тебя только более «загадочным», более близким к ангелу, чем к клоуну. Это ты верил в чудеса, помнишь? Слышу до сих пор, как ты говоришь мне:

— Не волнуйся, Джоуи, скоро что-нибудь этакое случится.

И как правило, что-то непременно случалось. Я приписывал это какому-то духовному жонглерству, которое ты принес из младенчества, из мира, о котором я ничего не знаю. Теперь я понимаю, как нелепо выглядело мое стремление к постоянному обнажению собственной души. Помнишь ту историю о моем походе к еврейке-медиуму? Не успел я переступить порог, как она воскликнула:

— Боже мой, что вы сделали со своей душой!

Я инстинктивно прислушался к тому месту возле сердца, где мы детьми подозревали обиталище души, и подумал:

«Она права. Видимо, я потерял свою душу много, много лет назад».

Но хватит об этом. Я думаю, мы встретимся еще в ином мире — где бы и когда бы это ни состоялось.

ДРУГИЕ ЖЕНЩИНЫ В МОЕЙ ЖИЗНИ

Несколько дней назад я отпраздновал свой восемьдесят шестой день рождения. Я думал, что писать теперь буду очень мало или вообще не буду. Однако два никак не связанных между собой случая, кажется, чреваты тем, что я могу изменить свое решение и отложить ненадолго конец карьеры, по крайней мере на еще одну книгу. Первый фактор — это исчезновение огромного холста с акварелью, который лежал на пианино. Он валялся там несколько недель, и вдруг его не стало. На нем были на скорую руку нацарапаны имена всех женщин, которые сыграли какую-либо роль в моей жизни. Я помню, как велел своему сыну Тони, который случайно наткнулся на этот реестр, приглядеть за ним. Разумеется, у меня тогда и в мыслях не было написать обо всех этих дамах.

Второй фактор — замечание Сименона в его книге «Я вспоминаю»: «К сожалению, я был не писателем, а романистом, а быть романистом — это скорее больно, чем приятно». Эта фраза засела у меня в голове. Я задался вопросом: а к какой бы категории я отнес себя? И тут же заключил, что я совершенно точно не романист: хорошо это или плохо, но с самого начала я думал о себе как о писателе, причем об очень значимом. Особого пристрастия к беллетристике я никогда не питал, хотя многие читатели могут углядеть ее отголоски в моих произведениях. Честно говоря, я и сам затрудняюсь дать своему творчеству определенное наименование.

Но вернемся к женщинам, чьими именами я украсил холст. Не знаю, в чем дело, однако теперь меня будто что-то подгоняет написать о них. Я не обещаю использовать их настоящие имена, не обещаю также правды и ничего, кроме правды. Я предпочитаю думать о них одним из удачных заголовков Пруста — «Les jeunes filles en fleur». Скот Монкриф, переводчик Пруста, перевел это как «Под сенью девушек в цвету» — по-моему, гениально.

Главное желание, заставляющее меня взяться за книгу об этих женщинах, — это стремление воскресить атмосферу тех лет, когда они жили. Я вовсе не собираюсь излагать здесь их биографии — я хочу ухватить самую их сущность, их аромат. Я также не претендую на то, что со всеми ими я спал. В этом Сименон, кажется, уже побил все рекорды. Хотя я всегда подчеркивал сексуальный элемент в отношениях с женщинами, хочу заявить, что во всех моих знакомых дамах было гораздо больше замечательных качеств и черт, чем те, которые я выбрал для своих описаний. Женщина как сюжет-неисчерпаема! Впрочем, скептик может возразить — как и все остальное. Однако, по моему скромному убеждению, женщина не исчерпывается даже теми бесконечными признаками пола, которые бросаются в глаза.

Я познакомился с Полиной, когда давал уроки музыки, и она стала моей первой любовницей. Я обучал дочку ее подруги игре на фортепьяно — за тридцать пять центов в час — и был все еще безумно влюблен в Кору Сьюард. Я подрабатывал уроками музыки, чтобы скрасить впечатление от жалкой зарплаты клерка в цементной компании «Атлас-портленд». По пути домой после урока я обычно останавливался у лотка с мороженым и съедал две банановые шоколадки, которые обходились мне в тридцать центов, а оставшуюся монетку нередко швырял в канаву из отвращения к самому себе. Мне было легче запустить руку в мамин кошелек на следующее утро. Так что вы видите, насколько мне не хватало чувства реальности.

Но вернемся к Полине: она обычно сидела на стуле, неподалеку от пианино, — всегда чрезвычайно ухоженная, с красивой прической и милой улыбкой на лице, словно собиралась в театр или на концерт. Ее подруга, мама девочки, с которой я занимался, наоборот, совершенно не заботилась о своей внешности и макияже. Сложно сказать, почему столь разные женщины так сдружились.

Начнем с того, что Полина была родом из маленького городка в Виргинии и говорила с приятным южным акцентом. Луиза, ее подруга, могла с одинаковым успехом родиться где угодно. У нее снимал комнату один негр, который вскоре стал ее любовником. Я был знаком с ним — он заправлял ремонтной мастерской, куда я отвозил свой велик на починку. Однако о его отношениях с Луизой я не знал, пока Полина не просветила меня на этот счет.