Субмарина - Бенгтсон Юнас

— Я тут просто задумался о спокойной жизни…

— Да?

— Нет, я правда подумал…

Он поворачивается, смотрит на меня.

— У тебя усталый вид, Ник.

— Спасибо.

— Ты не спишь?

— Да это из-за соседа… Не важно. О чем ты думал? Он смотрит перед собой, понижает голос, как будто говорит о чем-то противозаконном:

— Я надумал жениться.

— Серьезно?

— Серьезно.

Я закуриваю, почесываю щетину, прямо не знаю, поздравить его или расхохотаться.

— Что скажешь?

— Попытаюсь себе представить.

Я делаю затяжку, медленно выпускаю дым. Кемаль нетерпеливо ерзает.

— Ну что? Что скажешь?

— Не могу…

— Что?

— Представить.

Кемаль смеется, берет из моей пачки, лежащей между нашими шезлонгами, сигарету. Кемаль ведет всю бухгалтерию спортцентра сам. И официальную, и ту, что держит заведение на плаву. Но в этом районе не принято хвастать интеллектом. Я лично слышал, как он в спортцентре орал на ребят, — с таким сильным арабским акцентом. И как потом по телефону говорил то ли о договорах лизинга, то ли об изменении условий аренды, — не уверен, что я сам смог бы все это настолько изящно сформулировать.

— В последнее время я начал об этом задумываться. По-настоящему…

— Дело не в том, что… Просто я, наверное, не тот человек, которого стоит спрашивать.

— Потому тебя и спрашиваю. Ты же знаешь моих ребят, у них в башке одни мускулы. И знаешь, что они скажут: женись, детское кресло так и просится в твою «хонду-сивик». Станешь нормальным арабским папашей с кучей малышни, а левак всегда себе обеспечишь…. Но уж если я женюсь, то хочу, чтобы все было как следует.

Я пытаюсь придумать толковый ответ. Но ко мне редко обращаются за советом.

— Почему?

— Почему?

— Ну да, почему, она что, симпатичная?

— Эй, мы говорим о моей кузине, давай-ка поуважительней.

— Ну да… Конечно… Так это симпатичная кузина?

— Да никакая это не кузина, соберись.

— Так она симпатичная?

— Конечно симпатичная. А ты как думал!

— И не кузина?

— Нет, черт, хватит уже говорить о кузинах. Что ты заладил про кузин, я за тебя уже волнуюсь!

Я допиваю коктейль, вкус лучше не стал. Кемаль протягивает мне бутылку воды, запить.

— У моей семьи в Тунисе есть соседи, так?

— Так.

— Она — соседская дочка. Или, точнее, этот сосед не совсем сосед, он из дома напротив, но ты знаешь, они там все соседи, весь район…

— И ты на ней хочешь…

— Да.

— Ты влюблен?

Он разворачивается, смотрит на меня:

Блин… да что с тобой? Разве можно вот так спрашивать?

Он поправляет козырек кепки, чтобы его не слепило ленивое послеполуденное солнце.

— Я с ней недавно познакомился. Пару месяцев. Ну, это, может, не совсем правда, я ее еще с детства помню. Когда приезжал туда на каникулы. У нее косички были, она собирала фарфоровых куколок. Меня ненавидела. Я у ее кукол головы отбивал из рогатки.

Он задумался, щелчком отправил сигарету в полет, она по дуге улетела за край крыши.

— Я… она мне нравится. Да, нравится…

— И поэтому ты хочешь жениться?

— Не знаю. Я не знаю, хочу ли я жениться. Думаю, да, но… Потому тебя и спрашиваю.

Мы сидим молча. Звонит его мобильный, он смотрит, выключает.

— И еще…

— Да?

— Знаю, это странно. Но я так устал. От всего устал. От всего. В воскресенье был в Беллевю. Но не помню, с Марией или с Линой.

— Бедняга.

— Правда?

— Правда-правда.

— Я похож на идиота?

Я смеюсь над ним, на вопрос не отвечаю. Мы с Кемалем не врем друг другу.

— Просто хочу покоя.

— По-моему, ты должен поступать так, как тебе хочется. Независимо от того, что скажу или подумаю я или идиоты из центра.

— Да… Так, наверное, и надо… Но если я женюсь, я женюсь как положено. Как следует, сменю стиль. Может, иногда даже в мечети начну появляться. Черт, все просто обалдеют.

— Забейте тельца, блудный сын возвращается.

— Да, что-то в этом роде. Скорее уж это будет ягненок, но смысл такой.

Мы складываем шезлонги и спускаемся в спортцентр. Кемалю еще нужно подсчитать выручку. Он кричит: осталось двадцать минут! Здороваюсь с двумя парнями, пришедшими, пока мы сидели на крыше. Или, точнее, они со мной здороваются. Так повелось с тех пор, как я вышел из тюрьмы. Если мне нужны гири, мне дают гири. Если остался только один шкаф, он мой. Да брось, Ник, мне не надо. Парни, с которыми я и словом не перемолвился, покупают мне кока-колу. Потому что я друг Кемаля. Потому что я сидел. С тех пор как я вышел, ко мне по-другому стали относиться. Как будто я через что-то прошел. Те, кто сидел сам, относятся ко мне как к члену семьи.

Здоровые мужики смотрят с восхищением. У меня есть научная степень: мой приговор, время, проведенное за решеткой. На лестнице со мной здороваются еще двое. Приветствуют, кивают.

Я хотел бы сказать им: это было нетрудно. Ерунда.

Я сидел за нанесение тяжких телесных повреждений с особой жестокостью. Нормальная такая статья, не стыдно предъявить. Как вооруженное ограбление; не то что изнасилование или истязание детей. Отсидеть восемнадцать месяцев особой проблемы не составило. В тюрьме господствовала та же размеренность, что и в детдомах, где я жил в детстве, пока маме не пришла идея воссоединить семью. В тюрьме плохо, если тебя с чем-то или с кем-то разлучили. Тогда время тянется. Но мне идти было некуда. Может, меня вообще могли бы оправдать. У них было два свидетеля, и они давали разные показания. Один говорил, что это вообще не я сделал, что преступник был намного выше. И у него на голове была кепка. Это уже после того, как я признался или, во всяком случае, не стал спорить с полицией. Один заключенный передал мне, что Кемаль без проблем может предоставить свидетелей. Если я хочу выйти, он найдет десять-двенадцать человек, которые матерью поклянутся, что тот парень ударил первым. Что они видели все от начала до конца. Что тот парень неудачно упал. Что меня вообще там не было. Что я был в Оденсе, Орхусе, в Исхойе.

Когда я вышел, однушка моя уже сплыла. У меня была коробка с кое-каким скарбом. Я жил в ночлежке, пока не настал понедельник и не открылась социальная служба, и тогда переселился в общагу. Конечно, временно. Я прожил здесь уже полтора года.

Покупаю пиво в дисконтном магазине у станции. Ем шаверму.

Каждый день одни и те же лица.

«Скорая» припарковалась на тротуаре неподалеку, задняя дверца открыта, рядом курит санитар. Прохожу мимо него, захожу в общагу. На лестнице мне навстречу спускаются Тове и санитар. Одной рукой он легонько поддерживает ее под локоток, другая — у нее за спиной, готовая подхватить. Они проходят пару шагов, и она вырывается.

— Я прекрасно могу идти сама, у меня не ноги болят.

Она так злится, что оступается. Успевает схватиться за перила. Санитар тут же подхватывает ее под мышки. Она протестует:

— Тебе за это не заплатят, пусти же…

На площадке, перегнувшись через перила, стоит София, смотрит.

— Видел бы ты ее, когда они приехали, Ник, я столько ругательств никогда не слышала. По крайней мере, от человека ее возраста…

Я прохожу мимо, роюсь в кармане в поисках ключа.

— Ник!

Даю ей окликнуть меня еще пару раз, потом поворачиваюсь. Она улыбается.

— Я тебе кое-что должна показать.

Я чувствовал бы себя более чистым, если бы пошел к себе и выдрочил. Распахиваю дверь в ее комнату. Она закрывает ее за собой и улыбается, будто я ей цветы принес.

— Они там.

Она встает у стены. К стене скотчем приклеены три новых детских рисунка.

— Правда, красивые?

Я не отвечаю ни словом, ни взглядом. Три рисунка. На первом нечто напоминающее дерево с большими лиловыми листьями и, по всей видимости, маленький мальчик, на другом рисунке — пожарная машина. Что изображено на третьем, я не понимаю, может, разноцветное солнце, может, он просто малевал фломастерами напропалую.