Чарльз Буковски - Музыка горячей воды
— Как? Зачем?
— Сказала, терпеть меня больше нет сил.
Я ничего не ответил. Щелкнул камерой пару раз.
— У меня снимки есть. Хочешь на мою жену посмотреть?
— Ладно.
— Альбом вон там, на холодильнике.
Я сходил взял, сел. Кто-то фотографировал только туфли на высоком каблуке да тонкие женские лодыжки, ноги в нейлоне с подвязками, разнообразные ноги в колготках. На некоторых страницах наклеены рекламки с мясного рынка: ростбиф из лопатки, 89 центов за фунт. Я закрыл альбом.
— Когда мы развелись, — сказал Бернард, — она отдала мне вот это.
Он сунул руку под подушку на кровати и вытащил пару каблукастых туфель на длинных шпильках. Покрыты бронзой. Он поставил их на тумбочку. Потом налил себе еще.
— Я с этими туфлями сплю, — сказал он. — Занимаюсь с ними любовью, а потом мою.
Я еще пощелкал.
— Вот, хочешь снимок? Хороший ракурс- Он расстегнул одинокую пуговицу на штанах. Исподнего на нем не было. Взял туфлю и ввинтил каблук себе в зад. — Давай снимай. — Я снял.
Стоять ему было трудно, однако, держась за тумбочку, он встал.
— Вы еще пишете, Барни?
— Блядь, я все время пишу.
— Поклонники работать не мешают?
— Иногда бабы меня, блядь, находят, только надолго тут не задерживаются.
— А книги хорошо продаются?
— Чеки шлют.
— Что посоветуете молодым писателям?
— Пить, ебаться и курить побольше сигарет.
— Что посоветуете писателям постарше?
— Если они еще живы, мой совет им не нужен.
— А из какого импульса вы создаете свои стихи?
— А срешь ты из какого импульса?
— Что вы думаете о Рейгане и безработице?
— Я не думаю о Рейгане или безработице. Мне скучно. Это как полеты в космос или Суперкубок.
— Что же вас тогда тревожит?
— Современные женщины.
— Современные женщины?
— Одеваться не умеют. Не туфли, а ужас.
— А что вы думаете о «Женском освобождении?»
— Как только им придет охота поработать на автомойке, встать за плуг, погоняться за двумя парнями, которые только что ограбили винную лавку, или почистить канализацию, как только им захочется, чтоб им в армии сиськи отстрелили, — я буду готов сидеть дома, мыть посуду и скучать, собирая с ковра хлопья пыли.
— Но нет ли в их требованиях какой-то логики?
— Есть, конечно.
Стахман налил себе еще. Даже когда он пил из стакана, вино текло по подбородку и на рубашку. Пахло от него так, будто он не мылся уже много месяцев.
— Моя жена, — сказал он. — Я ее до сих пор люблю. Дай-ка мне телефон?
Я дал. Он набрал номер.
— Клэр? Алло, Клэр? Он положил трубку.
— Что там? — спросил я.
— Да как всегда. Бросила. Слушай, пошли-ка отсюда, в бар сходим. Я и так слишком долго в этой дыре просидел. Мне нужно выйти.
— Только там дождь. Уже неделю идет. Все улицы залило.
— Плевать. Я наружу хочу. Она сейчас наверняка с кем-нибудь ебется. Причем даже каблуков не сняла. Я ее всегда просил не снимать.
Я помог Бернарду Стахману надеть старое бурое пальто. У него не осталось ни пуговицы. Оно все заскорузло от грязи. Таких в Л. А. не носят — тяжелое, неуклюжее, должно быть, его носили в Чикаго или Денвере еще в тридцатых.
Потом мы взяли его костыли и мучительно спустились по лестнице христианской общаги. В кармане пальто у Бернарда лежала пинта мускателя.
Мы добрались до выхода, и Бернард меня заверил, что перейти тротуар и сесть в машину сможет сам. Между нею и бордюром оставался зазор.
Я обежал машину, чтоб сесть за руль, и тут услышал крик — и всплеск. Лило так, что мало не покажется. Я снова обогнул машину: Бернард умудрился упасть и застрять в канаве между машиной и тротуаром. Его заливало водой, он сидел, а по нему текло — окатывало ноги, плескалось о бока, и костыли беспомощно телепались в потоке.
— Нормально, — сказал он, — ты поезжай, а меня тут брось.
— Ох, блин, Барни.
— Я серьезно. Поезжай. Брось меня. Моя жена меня не любит.
— Она вам не жена, Барни. Вы в разводе.
— Бабушке своей рассказывай.
— Ладно, Барни, я вам сейчас помогу встать.
— Нет-нет. Все нормально. Уверяю тебя. Езжай. Напейся один.
Я поднял его, открыл дверцу и усадил на переднее сиденье. Он весь был очень, очень мокрый. На пол стекали ручьи. Затем я опять обогнул машину и сел сам. Барни отвинтил колпачок с мускателя, дернул, передал бутылку мне. Я тоже дернул. Потом завел машину и поехал, через ветровое стекло вглядываясь в струи дождя: искал бар, куда мы с ним могли бы зайти и не сблевнуть при виде вонючего писсуара.
Ты Лилли целовал
Вечером в среду. По телику ничего хорошего. Теодору 56. Его жене Маргарет 50. 20 лет женаты, детей не завели. Тед выключил свет. Оба в темноте растянулись на кровати.
— Ну что, — сказала Марджи, — ты меня что, на сон грядущий не поцелуешь?
Тед вздохнул и повернулся к ней. Слегка поцеловал.
— Ты это называешь поцелуем? Тед не ответил.
— Эта женщина в программе очень похожа на Лилли, правда?
— Не знаю.
— Знаешь.
— Слушай, только не начинай ничего — и ничего не будет.
— Ты просто не хочешь ничего обсуждать. Замкнулся в себе, и все. Будь же честен. Та женщина в программе похожа на Лилли, правда?
— Ладно. Кое-какое сходство было.
— И ты поэтому сразу подумал о Лилли?
— Ох господи…
— Не юли! Подумал?
— В какой-то миг — да…
— И тебе стало хорошо?
— Нет, послушай, Мардж, это же пять лет назад было!
— Разве время что-нибудь меняет?
— Я же тогда извинился.
— Извинился! А знаешь, каково мне было? А если б я так с каким-нибудь мужчиной? Как бы тогда было тебе?
— Не знаю. Сделай — и пойму.
— Вот, теперь ты еще и хамишь — Ну ничего себе!
— Мардж, мы это уже обсуждали четыреста или пятьсот раз.
— Когда ты занимался с Лилли любовью, ты целовал ее, как сейчас меня?
— Нет, наверное…
— А как тогда? Как?
— Боже, да прекрати же!
— Как?
— Ну… иначе.
— Как иначе?
— Ну, там была какая-то новизна. Я возбудился…
Мардж подскочила на кровати и заверещала. Потом умолкла.
— А когда ты меня целуешь, не возбуждаешься, так?
— Мы друг к другу привыкли.
— Но вот это и есть любовь: жить и расти вместе.
— Ладно.
— «Ладно»? Что значит «ладно»?
— В смысле — ты права.
— Ты от меня отмахиваешься. Тебе просто не хочется разговаривать. Вот ты живешь со мной уже столько лет. А почему?
— Сам не знаю. Люди привыкают — как к работе. Люди просто привыкают. Случается.
— То есть жить со мной — для тебя работа? Сейчас для тебя — это работа?
— На работу по часам ходишь.
— Ты опять! Мы серьезно говорим!
— Хорошо.
— «Хорошо»? Мерзкий осел! Ты сейчас уснешь!
— Марджи, ты чего от меня хочешь? Уже много лет прошло!
— Хорошо, я скажу тебе, чего я хочу! Я хочу, чтобы ты поцеловал меня так же, как Лилли! Чтобы ты выеб меня, как Лилли!
— Я так не могу…
— Почему это? Я тебя не возбуждаю, как Лилли? Потому что я не новая?
— Да Лилли я вообще уже не помню.
— Что-то да помнишь. Ладно, можешь не ебать! Но поцелуй меня так же, как Лилли целовал.
— Да господи боже мой, Марджи, прошу тебя, отвянь!
— Я хочу знать, почему все эти годы мы живем вместе! Я что, всю жизнь псу под хвост пустила?
— Все так делают — почти все.
— Пускают жизнь псу под хвост?
— По-моему, да.
— Если б ты только знал, как я тебя ненавижу!
— Хочешь развода?
— Хочу ли я развода? Боже мой, как ты спокоен] Ты мне всю жизнь к чертовой матери поломал, а сам спрашиваешь, хочу ли я развода! Мне пятьдесят лет! Я тебе всю жизнь отдала! Куда мне теперь?
— Хоть к черту на рога! Я устал тебя слушать. Устал от твоего гундежа.
— А если б я это с чужим мужчиной сделала?
— Ну и сделала бы. Жалко, что не сделала! Теодор закрыл глаза. Маргарет всхлипнула. На улице гавкнула собака. Кто-то заводил машину. Машина не заводилась. В городишке Иллинойса было 65 градусов[5]. Президент Соединенных Штатов — Джеймс Картер[6].
Теодор захрапел. Маргарет подошла к комоду, залезла в нижний ящик и достала пистолет. Револьвер 22-го калибра. Заряженный. И вернулась в постель к мужу.
Потрясла его:
— Тед, дорогой, ты храпишь… Потрясла еще раз.
— Что такое?.. — спросил Тед.
Она сняла револьвер с предохранителя, приставила дуло к его груди поближе к себе и нажала на спуск. Кровать дернулась, и Маргарет убрала револьвер от груди. Изо рта Теодора вырвался звук, будто он пукнул. Видать, ему не больно. В окно светила луна. Маргарет посмотрела: дырочка маленькая, крови не очень много. Она приставила револьвер к другой стороне груди. Опять нажала на крючок. Теперь муж не издал ни звука. Но еще дышал. Маргарет наблюдала за ним. Потекла кровь. Воняла ужасно.
