Павел Тетерский - Клон-кадр
Невидимый карнегианец приткнулся, видимо, слегка покоробленный моей решимостью (во всяком случае, мне приятно считать именно так). Наверное, остальные поклонники нового кино вели себя иначе. А может, не было никаких остальных — он же только что сказал, что я их первый интерактивный зритель (можно сказать, что я в какой-то степени лишил их девственности). Хотя скорее всего они всем так говорят. Дети тренингов и многотонных книжек американских птиц-говорунов.
Тренинги и многотонные книжки американских птиц-говорунов: приспособление, позволяющее никчемным людишкам чувствовать себя на коне и даже иногда процветать. Смысл их существования сводится к одному — научить людей профессионально врать.
Когда я делал первые шаги по этому веселому миру, мои родители учили меня всегда говорить правду. Если я пытался прогнать им какую-нибудь туфту, они смотрели на меня с высоты родительского полета и очень ехидно говорили: а носик-то растет, сынок (что означало: ты врешь, и мы это знаем)… В возрасте под пятьдесят им пришлось с помощью тренингов и книжек осваивать азы корпоративной культуры, без которых их не брали на работу.
Родители учат деток не вообще говорить правду, а говорить правду лично им. Так, чтобы им было легче с ними (детками) управиться. Они действуют только в своих собственных интересах, эти родители.
Унижение. Люди не понимают, какое это унижение — отказываться от слов, которые они когда-то говорили своим маленьким детям…
Вот, собственно, то, о чем я думал все несколько секунд полета. Вам может показаться странным, что именно об этом… А вы в таких случаях о чем думаете?
Насчет неизвестности, кстати: мне было по фигу — вот в чем вся штука. Мне уже давно (относительно) по фигу.
А потом я шлепнулся, как прыгучий мешок с фекалиями, и отлетел на противоположную стенку. Дно (как и все остальное) было идеально круглым (я хочу сказать: действительно идеальным). Некоторое время я скакал гуттаперчевым мячиком, как на батуте, приземляясь по обе стороны от центра и с каждым разом снижая амплитуду перемещений относительно невидимой оси. В конечном итоге я осел аккурат на изнанке южного полюса всей конструкции.
Я так и не понял, из какого материала она была сделана. Почему-то приходило на ум модное текстильно-тактильное слово «эластан», хотя это совсем из другой оперы. У материала хватило эластичности на то, чтобы совершенно безболезненно отпружинить свалившееся с высоты пары десятков метров тело, однако, когда я встал на ноги, пол подо мной, казалось, не имел и намека на мягкость. Хайтек, блин!
— Приятного приземления, — вновь зазвучала корпоративная пластинка. — Мы рады представить вам то, что через очень короткое время станет главным развлечением людей всей Земли. Сейчас свет будет выключен, а потом вы окажетесь в Кадре нашего кинофильма. Все осязательные, обонятельные, визуальные и слуховые ощущения — бутафория и режиссура. Вы должны помнить об этом, когда будете передвигаться внутри Кадра, и не поддаваться панике, если что-либо покажется вам пугающим. Если вы пожелаете приостановить или окончить просмотр, вам достаточно произнести ключевое слово: GET BACK. Вся аппаратура тотчас же будет выключена.
— Это что-то типа симуляторов в подземном городе на Манежке, что ли? — попытался конкретизировать я. — Когда людям на голову шлемы надевают?
— Очень приблизительно — да, — вкрадчиво ответил голос. — Разница только в качестве воспроизведения окружающей реальности. Но это, как вы сами скоро убедитесь, принципиальная разница, которую я при всем желании не смогу объяснить словами. Высококвалифицированные специалисты, работающие в нашей компании…
Ясное дело, я (как и вы, как и все те, кому выпало родиться в конце прошлого и начале этого века) уже имел предостаточный опыт общения с карнегианцами и к их лживому и подобострастному пи…дежу (как и вы, как и все те, кому… см. выше) давно привык. В той степени, которой как раз достаточно, чтобы научиться оперативно включать звуковые шоры, как только этот зловонный поток словесной диареи начинает вливаться вам в уши, и оставлять его вне зоны слуховой досягаемости. Меня задело лишь то, что собеседник был невидимым.
Вообще-то это нечестно — общаться с кем-либо таким вот образом. А если копнуть глубже, то все телефоны, видеофоны и эпистолы (не говоря уже об Интернете — вечном пристанище всех зеленых человечков и дегенеративных Гарри Поттеров новейшей истории) — тоже нечестно.
Честное общение: оно происходит только тогда, когда вы можете в случае необходимости заехать собеседнику в голову. Для чего требуется его физическое присутствие в радиусе доступности. Это не значит, что вы должны распускать руки всякий раз, когда почувствуете такое желание. Да вы и не станете — в 99 % случаев непреодолимые артефакты в виде природных комплексов, хорошо усвоенных манер поведения и банальной трусости встанут бронебойным частоколом на пути вашего естественного поползновения. Однако сам факт наличия такой теоретической возможности уже уравнивает вас в правах со всеми умниками, которые вторгаются на вашу территорию. Вот так, просто. Примитивно. Все вообще обстоит куда примитивнее, чем людям приятно думать.
Но не важно. Мой собеседник выдал пафосный заряд про персонал своей конторы и умолк (сам, по своей собственной инициативе). Может, потому что на лишние разговоры уходит время, а время, как их учат на всех этих идиотских корпоративных посиделках, — это деньги (двадцать рублей в данном конкретном случае). А может, он вообще был автоматическим и затыкался, когда затыкался клиент.
А потом свет вырубился, и кино началось.
* * *Кто-то включил день. Другой. Из иной эпохи. Совсем не тот, что начался с прибытия набитого ублюдками поезда на Казанский вокзал. Его принадлежность к другому времени чувствовалась без всяких уточнений, наводящих мыслей и дополнительных настроек.
Дата и место, конечно, небыли высвечены в углу кадра, как если смотреть на мир через объектив видеокамеры. Но я просто знал: это другая реальность.
Я знал это так же, как каждый день, просыпаясь с утра, вы автоматически включаете в углу подсознания титры: Москва, две тысячи такой-то год, тридцать второе мартабря. А здесь титры сбились. Просто кто-то ввел новую программу, и все. Я стоял и ждал, что вот-вот в Кадр впишется какой-нибудь необъятных размеров черный лимузин с большими круглыми глазами-фарами, вычурными крыльями и капотом, сужающимся по направлению к хромированному радиатору.
Улица была явно московская (что ощущалось благодаря однозначно сталинским зданиям по обе ее стороны). Ни один пиксель из окружающей меня объемной картинки не давал заподозрить, что за всем этим кроется обычный технологический фейк. Разве что воздух: его молекулы казались какими-то более разреженными. Какими-то более фиолетовыми, что ли. С примесью кварцевого излучения. Не знаю, как еще сказать.
Я покрутил головой. Я надеялся — из того чувства, которое заставляет безденежных лузеров-критиков выливать кубометры говна на хорошие книги, а искусствоведов — искать искажение перспективы в работах великих мастеров, — я надеялся, что при этом произойдет хоть какой-то сбой. Что окружающая обстановка хотя бы ненадолго напомнит обычную компьютерную картинку. Что где-нибудь на периферии замаячит плоское изображение, до которого не дошли вездесущие ручищи аниматоров. Или грань какого-нибудь из домов вдруг станет излишне выпуклой, как происходит с эффектом широкоугольного фотообъектива.
Ничего подобного не произошло. Это была действительно идеальная картинка, созданная гением.
Все с той же целью я сделал несколько шагов по улице с фиолетовым воздухом. Результат был — зеро. Ничего не менялось. Как бы резко я ни разворачивался на триста шестьдесят вокруг своей оси, как бы ни приседал и ни ускорялся — все пропорции оставались идеальными, и ни один пиксель ни на йоту не сдвинулся с полагающегося ему места.
На мгновение мне показалось, что все предыдущее было сном или глюком: и гостеприимный кавказский Владикавказ, и поезд с контрабандным спиртом, и абстинентный контролер в автобусе с люминесцентными поручнями, — а теперь я проснулся. Против этого, правда, говорили как минимум два обстоятельства: 1) уснуть и проснуться посреди незнакомой улицы в стоячем положении довольно сложно и 2) телесные повреждения, полученные во время владикавказских махачей, оставались на отведенных им (гопниками отведенных им) местах.
Еще один странный нюанс: я чувствовал какую-то непонятную боль в левой руке. Она с трудом двигалась — будто ее перетянули бинтами. Конечно, я мог повредить ее при прыжке и не обратить внимания. Хотя вряд ли. Скорее всего больная рука вписывалась в режиссерский замысел. Однако я был слишком увлечен всем остальным, чтобы на этом зацикливаться.
