Рю Мураками - Экстаз

На следующий день, будучи, правда, в совершенно разбитом состоянии, я сумел завершить свою работу; мой бомж-японец так и не появился.

Его не было видно и все последующие дни, вплоть до моего отъезда. Как обычно, я шатался с Мартышкой по ночным клубам и кабакам, однако тот ни словом не напомнил мне о том, что рассказал. Несомненно, возможность выговориться позволила ему перевернуть эту страницу. Для меня же здесь все только начиналось.

Я вернулся в Японию. Несмотря на сентябрь, все еще стояла удушающая жара, и у меня было такое впечатление, что листок бумаги оттягивает мой карман, как кусок железа: тот самый листок с номером телефона, который мне дал бомж, достававший меня с ухом Ван Гога. На этом клочке бумаги, казалось, выкристаллизовалось все то напряжение, которое я испытал в Нью-Йорке. Сразу же по приезде я хотел было позвонить в Нариту, но потом передумал из-за невообразимого шума на аэровокзале. Я поехал в офис проверить качество отснятого материала и надеялся позвонить. оттуда, но бесконечное снование персоналия разохотило. Когда я вернулся домой, было уже поздно, но спать мне не хотелось совершенно, вероятно, из-за разницы во времени. Я выпил пива, чтобы расслабиться. Номер телефона он печатался у меня в памяти, хоть я и не пытался запомнить его. Я понял, что этот листок, лезь, пиний на столе, полностью овладел мной.

«…Позвони по этому номеру, скажи, что от меня, и тебе дадут денег», — предложил бомж.

Я так и не понял, что он хотел этим сказать. Мне никак не удавалось уснуть. Много раз я уже собирался снять трубку, но вовремя себя одергивал: «Сейчас слишком поздно, позвонишь завтра».

Назавтра я услышал в трубке чей-то голос: «Меня нет дома, оставьте ваше сообщение…»

Я повесил трубку. Какое сообщение я мог остановить? На этом клочке бумаги не было ничего, кроме номера телефона. Конечно, я мог назваться, НО, гак как я был не в состоянии уточнить цель моего звонка, я просто нажал на рычаг, ничего не оставив на автоответчике. Голос был женский, немы разительный, голос, который вызвал во мне какое-то необъяснимое беспокойство, с которым я никак не мог справиться. Я позвонил в офис и сказал, что сегодня не приду, что у меня температура.

В голосе этом не было ни жесткости, ни холодности, но он, казалось, хотел предупредить, чтобы не оставляли бессодержательных сообщений. Хотя даже нет, здесь было что-то другое. Я много раз слышал чужие сообщения, мне приходилось попадать и на более сухие голоса, и на более резкие, но в голосе этой женщины было что-то неуловимое. Что? Сила. В любом учебнике по кибернетике написано, что сообщение — это необработанная информация, и информация прежде всего для того, кто ее получает, и во всех смыслах слова — призыв; голос же этой женщины категорически не допускал никакого взаимодействия. Голос был довольно высокий: ей. наверное, было между тридцатью и сорока. Я долго не мог понять, что напоминает мне этот голос: холодный ветер, резкий шквал, прорезающий джунгли, порыв, предвещающий приближение бури? Джунгли! Я немного преувеличиваю, но он напомнил мне именно шквал, который я ощутил, едва высадившись на Окинаве. Тяжелые серые тучи гнало с океана, и они в один момент затянули весь остров. Гигантская тень легла на пляж, прогнав сияющее солнце. Я побежал прятаться под деревья, и там-то как раз и почувствовал, как в спину мне ударил холодный ветер, прорезавший тропические заросли. Ветер холодный и колкий. Ветер сухой, тот, что влечет за собой ураганы, разрушительные наводнения. Большие капли дождя, размером с ладонь, стали обрушиваться на землю. «Голос этой женщины был неким предупреждением». — думал я и не понимал, как это возможно, чтобы у нее был такой голос. Я попытался спокойно разобраться в ситуации. Я обладал информацией, а эта женщина была наделена некой независимостью, способной отвергнуть любую форму взаимодействия, она никогда ничего не просила для себя самой. Я хочу сказать, что женщина, ожидающая результатов конкурса или сообщения о месте и часе свидания, никогда бы не выразилась так, как она. Ничего профессионального, ничего, что имело бы отношение к домашней сфере. Я пытался подобрать точное определение. Несомненно, существовало какое-то специальное слово для того, чтобы определить тон этого голоса. Слово это было здесь, невидимое, будто прячущееся за пустыми клетками кроссворда в ожидании, когда его разоблачат. Упадок? Как будто близко, но не то. Грусть, одиночество… Это слово заключало в себе все эти оттенки, но… Что же это? Холодок пробежал у меня по спине, когда я наконец нашел его.

Отчаяние.

Это не было отчаяние, явившееся результатом экономического краха или социальной неудачи. Этот голос оставил во мне то же смутное впечатление, что и встреча с бомжом, который подошел ко мне и заговорил об ухе Ван Гога.

Мне удалось поговорить с этой женщиной уже в конце дня.

— Да.

Она не назвала своего имени, сняв трубку, и я тут же почувствовал капельку подозрительности и раздражения в ее голосе. Я вытер пот, который постоянно выступал у меня на ладонях.

— Кто говорит?

Я закрыл глаза и глубоко вдохнул, пытаясь таким образом сохранить спокойствие. Я представился и сказал, что работаю на одну продюсерскую видеокомпанию.

— Я недавно был в Нью-Йорке на съемках и там встретил одного человека, который дал мне этот номер.

Я почувствовал, что женщина как-то напряглась при слове «Нью-Йорк».

— Послушайте, я не совсем понимаю, что вы пытаетесь мне сказать.

Если до этого в ее манере говорить слышалось некое достоинство, то теперь ее голос вдруг стал резким. Вероятно, я слишком нафантазировал себе, услышав голос в автоответчике. Через трубку мне отчетливо передавалось напряжение и раздражение моей собеседницы.

— Я тоже не совсем понял, в чем дело. Этот человек почему-то заговорил со мной об ухе Ван Гога.

Я взял трубку в левую руку, чтобы вытереть потную правую ладонь о брюки.

— Ван Гога?

— Да. «Знаешь, почему Ван Гог отрезал себе ухо?» — спросил он у меня.

Женщина какое-то время молчала.

— Вы встретили этого человека в холле отеля «Плаза»?

Тон ее голоса изменился. Казалось, она что-то поняла.

— Нет, вовсе нет.

Мне хотелось рассказать ей, что я встретил его в задрипанном квартале алкоголиков Бауэри, что это был бомж и что я смутно запомнил его лицо, потому что у него была борода и длинные засаленные волосы, но я сдержался. По ее манере говорить, по той утонченности, которая слышалась в ее голосе, я почувствовал, что отель «Плаза» и бомжи Бауэри являлись для нее двумя совершенно разными мирами, находящимися на расстоянии многих световых лет друг от друга.

— Тогда, вероятнее всего, в баре «Роялтон хотел»?

— Нет.

— В его офисах? Если мне не изменяет память, это где-то в девятнадцатом квартале на Пятой авеню…

— Вовсе нет.

— Тогда где же? В итальянском ресторане «Сан-Доменико»?

— Нет, не там.

— Ах так! Я слышала, у него был загородный дом, да, в Восточном Гемпшире, там?

— Нет.

— Я думаю, этот человек — один из моих друзей. Но я не видела его уже больше года. Я даже посылала объявление о розыске в японскую газету, которая там выходит, но безрезультатно.

Я уже не надеялась когда-либо услышать о нем. но вот этот вопрос про Ван Гога, в этом он весь. Ошибки быть не может.

Я наконец понял, почему бомж сказал, что мне дадут денег, если я позвоню по этому номеру.

— Этот человек сказал, что мне дадут денег, если я вам позвоню. Я вовсе не прошу у вас ничего, но когда вы упомянули про объявление в газете, я понял смысл его слов.

— Ах да! Точно, я и правда написала там, что заплачу за любую информацию. Я в самом деле готова отблагодарить вас. Знаете, ведь вы первый, кто с того времени заговорил о нем.

— Нет, спасибо, я звоню совсем не за этим.

— Значит, он прочитал объявление. Где вы его встретили?

Я должен был сказать ей правду. Какое-то время я молчал, но скоро это молчание стало невыносимым. И я сказал:

— В Бауэри.

И тут же услышал тихое, удивленное:

— Бауэри? Это там, где одно время был панк-клуб «СБЖБ»?

— Точно. Кстати, этот клуб до сих пор там.

— Ах так! Как странно! Когда-то этот человек не проявлял никакого интереса к подобным заведениям. И что же он там делал?

— Он был среди бомжей, одним из них, — не колеблясь ответил я.

На этот раз замолчала она, и я расслышал глубокий вздох. «Что вы говорите! Какое несчастье!» — думается, она сказала именно это. Затем она разрыдалась и пробубнила между двумя всхлипываниями:

— Все из-за этой девки… этой девки…

Я не знал, что говорить, и лишь чувствовал, что сердце мое бьется так сильно, что готово выскочить из груди. Я прижал трубку к уху и ждал, пока она успокоится. Я вдруг ощутил невыразимую грусть, слушая, как плачет эта женщина. В памяти у меня возник взгляд того бомжа и его силуэт вдалеке. Может быть, между ними что-то было, между этим мужчиной и этой женщиной, которую я слышал сейчас на другом конце линии. Чувство бесконечной тоски вырывалось откуда-то из глубин меня самого, как мутные пузырьки, прокалывающие поверхность стоячей воды. Чувство это вовсе не походило на сострадание, которое может овладеть вами, когда вы слушаете ребенка, потерявшего родителей; голос этой женщины и картины, сохранившиеся в моей памяти от Нью-Йорка, составляли странное единство, природу которого я никак не мог постичь. Изменение, смешение чувств? Нет, эту тоску я чувствовал у себя в груди, в животе, она походила на маленького звереныша. Как будто вы вдруг сообразили, что хирург оставил у вас внутри инструмент после операции.