Джозеф Коннолли - Отпечатки
В общем, вы понимаете: мы тут обсуждаем не просто обычный рождественский подарок. Более того, согласно духу Печатни — как Уна только что нам напомнила, — подарок должен нести отпечаток всех нас. Со мной-то все легче легкого, конечно; Джуди решит, какую часть мы должны пойти и купить, и я просто дам денег. Всем остальным, однако, придется поломать головы. Но это всегда триумф; к чему бы мы ни пришли, это всегда триумф, поскольку на самом деле мы справляем торжество. Сам подарок, ну — пожалуй, можно его назвать символическим.
— Я знаю, — продолжила Уна, — что Джуди и Пол уже начали украшать дом. Я это знаю.
— Пол просто замечательный, — с готовностью подтвердил Майк. — То есть сперва я думал, что он просто, ну, понимаете — любит собирать, приводить в порядок и так далее. Но его практическая хватка, если честно, она приводит меня в замешательство. Я хочу сказать, Джон, — смотри, вон там, наверху, видишь? Медали, да? Они у меня в коробке валялись, ох — годы, а Пол моментом взял и соорудил эту демонстрационную штуку. Я годами не мог собраться.
— Пойдем, Фрэнки — мы уходим, — сказал Джон. — Да, Пол хороший парень. Я видел, как он над чем-то трудился — по-моему, гигантские гирлянды. Для столовой, наверное. Очень праздничные. Куча ягод и все как положено. Здоровые, просто огромные гирлянды.
— Хмммм… — начала Уна. — Да, я, наверное, скоро достану наши традиционные старые украшения. То, что от них осталось.
— Одно или два, — вставил Майк, — очень редкие.
— Да, — согласилась Уна, — о да, редкие, может быть. Но они не — они не очень-то радостные, Майк, не так ли? Они почти ничего не дают? Не сказать, чтоб они оживляли комнату?..
— Ну, нет, — огрызнулся Майк. — У них было не так уж много времени и денег, верно? Во время войны. Тратить на такие вещи. Надо было обходиться подручными средствами, чинить старые игрушки — любой обрывок серебряной бумаги, красный лоскут, открытка — все шло в дело. Так все и было.
— Да, но теперь, — настаивала Уна, — все они цвета сигаретного пепла. Знаешь, Джон — когда-то у нас была одна из первых искусственных елок. Была. Пока не развалилась на куски. Но даже до того она выглядела, как ершик для унитаза. Только меньше.
— Да ладно тебе! — засмеялся Джон. — Мы будем гордиться Джуди и Полом, я в этом ничуть не сомневаюсь. Готова, Фрэнки? Собралась? Да? До свидания, добрые люди. À bientôt.[72]
Снаружи Фрэнки сказала: «Боже, знаешь, Джонни, столько времени прошло, а я до сих пор путаюсь в этих коридорчиках и вещах, которые они тут нагородили. — А потом добавила: — Ха — я только что придумала, Джонни: послушай. Как по-твоему, Майк и Уна могут понимать Гитлеров? Ты как думаешь? Потому что Гитлер — ну, настоящий, сам знаешь, — он тоже воевал, только на другой стороне. По-моему, они жуткие, эти Гитлеры. Не такие жуткие, как старый больной бродяга, фу-у, но тоже неслабо жуткие».
А внутри Уна сказала: «Майк, мне кажется, нам пора уединиться». Глаза у Майка загорелись; он облизнул пересохшую нижнюю губу и огляделся. Похоже, он вытирал ладони о штанины.
— Правда? — довольно хрипло переспросил он. — Правда? Что — сейчас? Ты имеешь в виду, сейчас?
Уна улыбнулась и взяла его за руку.
— Почему бы и не сейчас? Сейчас — неплохо.
Она повесила табличку чая «Лайонз» на ручку двери спальни, и Майк, когда она потянула его, последовал туда за ней. Он занял позицию по правую сторону мощного дубового гардероба и потянул, а Уна надавила с другой стороны. И хотя они благоразумно никогда ничего не клали в него именно по этой причине, гардероб все равно, как ворчала теперь Уна, громадина еще та — черта с два передвинешь. Затем она на четвереньках залезла в открывшуюся низкую дыру, вроде тоннеля, Майк нагнулся, чтобы отвести светомаскировочные шторы и медленно двинулся вперед, позволяя им смыкаться у себя за спиной, пока полз сразу за Уной. Теперь они устроились уютно, Майк и Уна, — уютно и тесно под морщинистым сводом самого первого семейного бомбоубежища, бомбоубежища Андерсона[73] — пожалуй, если честно, о нем Майк страстно мечтал всю жизнь, как ни о чем другом. А когда наконец им завладев (поглаживал холодные складки металла, вдыхал их запах), он контрабандой по частям провез его наверх в лифте, почему-то решив, что совершенно необходимо, чтобы никто, никто, кроме Уны, не знал об этом чуде, ибо это чудо — это чудо предназначалось для них. (Делиться — это хорошо, но это, это должно быть личным.)
— Удобно? — уточнила Уна, натягивая тонкие серые одеяла из аварийного комплекта к самым подбородкам. — Мне начинать?
Майк тяжело дышал.
— Начинай, — разрешил он.
В полумраке раздался щелчок, отразился эхом от стен, тут же последовал несколько зловещий дребезжащий свист, который вскоре перешел в быстрый и ритмичный треск. Мерцающие и пятнистые черно-белые быстрые и дерганые кадры внезапно выплеснулись на кривую заднюю стену совсем близко к их лицам, заскользили по кривым стенам, едва не пересекаясь где-то у них над головой. Невысокая женщина с насурьмленными глазами, аккуратной и блестящей стрижкой «под фокстрот» и чертовски мясистыми бедрами (нет, они мясистые, настаивала Уна в прошлый раз, по сравнению с ее икрами или крошечными сиськами) маячила у них над головами, ее ошеломительно длинный и заостренный, влажно блестящий язычок мелькал между черными, припухшими, словно от пчелиного укуса, губами со скоростью и четкостью ротационного поршня. Лихорадочное пятно рук раскачивало обнаженные груди вверх-вниз, будто она изо всех сил старалась избавиться от них навсегда — а затем ее глаза распахнулись в огромные белые озера совершенного и немого удивления, когда сонный мужик с унылыми усами принялся усердно долбить ее откуда-то сзади. И пока он это делал (пока он занимался своим делом), увенчанные длинными ноготками пальцы Уны осторожно крались в глубинах одеяла, и сейчас как раз добрались до ширинки Майковых темно-серых фланелевых штанов с рисунком «куриная лапка», а потом ловко и очень привычно порылся вокруг каждой пуговички. Майк навалился на плечо Уны, постепенно нашаривая дорогу через и под каждый слой ее лимонной «двойки», неуклонно приближаясь — продвигаясь вперед с неослабным стремлением побороть многочисленные петли и крючки, прочно пришитые к телесного цвета корсету с поясом для чулок фирмы «Плейтекс» (он действовал хладнокровно и осторожно, едва касаясь, точно Раффлс[74] или человек, сведущий в разминировании). Майк ахнул, когда рука Уны еще больше оживилась — а сейчас он ощутил вес груди номер один, вывалившейся прямо в его подставленную влажную ладонь. Усатый мужик, похоже, готов был поглотить их, а смело остриженная женская голова уже целенаправленно качалась туда-сюда в районе его паха, словно озверевший пневматический молоток, или, может быть, оголодавшая ворона (и пышные заросли там, похоже, совершенно ее не волновали). А потом Майк сказал: ах! Ах! — сказал Майк, и Уна, да, Уна, она сказала: оох. Оох, сказала Уна и задрожала, а все тело Майка стало тугим и жестким, он зажмурился (так, что больше не видел мужика с усами, он широко открыл рот и молча орал то ли от боли, то ли от наслаждения), и между задышливыми вздохами Уна шептала ему: сестры Эндрюс, сестры Эндрюс — о боже, Майк, давай — подумай об этом, подумай о ней сейчас — сестры Эндрюс сестры Эндрюс сестры Эндрюс — ааааах!.. Тихонько закончила она в тот самый миг, когда Майк сказал «боже», выгнулся под ней и жестко вжался в настойчиво снующие пальцы. Он кончил, когда она содрогнулась — хотя и не одновременно со стриженой женщиной и усатым мужиком, которые тоже закончили свои дела и теперь совершенно откровенно и с пугающей быстротой вытирали рабочие поверхности. Затем женщина — по-прежнему обнаженная — рассыпалась серией стремительных и очень милых реверансов, а парень подле нее отвешивал частые и энергичные поклоны, точно свихнувшийся посол, одержимый дипломатическим протоколом. Проектор трещал все быстрее, этот грохот, быть может, озаботил бы того, кто совершенно незнаком с причудами и капризами механизмов, — но Майк и Уна, они не только на этом собаку съели. Затем совершенно внезапно шум и свет исчезли, и Майк и Уна вновь оказались бок о бок в тишине и темноте. Она поцеловала его в нос. А потом возбужденно зашептала:
— Ты это сделал? Ты это сделал, Майк? Сделал? Подумал о ней? Ты о ней подумал?
Он длинно, с низким скрежетом, выдохнул из самых глубин своего существа.
— Да, — едва расслышала она. — Сделал. Я сделал. Я сделал это.
Джейми время от времени поглядывал на Тедди за столом — сидит себе и стучит по клавишам огромной старой пишмашинки, вроде бы не обращает внимания на болтовню Джейми и Джуди. Поначалу, если честно, Джейми совсем не нравилось, что Тедди вообще там сидит, — но потом он подумал: нет, это просто-напросто глупо. Правда ведь глупо? И неправильно. Ну то есть — да, я говорю с Джуди о, ну — очень интимных вещах, но что с того, если Тедди примет в этом участие, в самом деле? Мы все участвуем, так? Каждый из нас. Да. В этом-то и весь фокус. Мм — пожалуй, это правильно. Впрочем, говорю же — да посмотрите вы на него: сидит себе и шлепает по клавишам, уж не знаю, что он там печатает. Ему плевать, о чем мы говорим: вряд ли хоть слово расслышал.
