Джон Кинг - Тюрьма (The Prison House)
* Кали – индийская богиня зла, войны и убийств
** Жиардис – тропическое инфекционное заболевание, поражающее кишечник
Это пища для духа, и он получает мало удовольствия от дегустации, он испытывает силу своей воли и мысленно обманывает органы своих чувства. Он сидит в маленьких кафе, стены оклеены почтовыми открытками с изображением индийских божеств, и в одном таком заведении он встречает смиренного бабу, который живет на берегах Ганга; он покупает ему пару мисок чаны и самосы, и этот баба говорит Джиму, что тот напоминает ему Ганеша, что Джим наполовину человек и наполовину зверь; и Баба какое-то время раздумывает над этим, размышляет, было ли это комплиментом или оскорблением, в конце концов решает, что если человек, сидящий напротив, того желает, то он может быть наполовину мальчиком и наполовину слоном, хотя у него самого много общих черт с другим животным. Джим плывет на облаке, в котором нет догм, только дающая свободу чистота, он отмечает рождение человека, который проповедует терпение и прощение, эти порядочные люди должны ненавидеть грех и любить грешников; и я оказываюсь в обезьяньем замке, и вокруг меня волосатые человеческие лица, и они рычат, и плюются, и разговаривают на тарабарщине, взбесившееся стадо жуликов, которые грабят посетителей, отнимая у них бананы и орехи. Баба Джим остается вне зоны их досягаемости, они столпились у ступеней, ведущих к склепу Ханумана, и он видит лицо этого обезьяньего божества и содрогается, хотя и знает, что Хануман не злой. Свами в хрустящем белом одеянии с красным рисунком на лбу объясняет, что эти обезьяны охраняют замок, и хотя они яростны, он не должен бояться, потому что все мы – создания Бога. Баба раздумывает, не рассказать ли этому святому о мартышках-гоблинах, но держит рот на замке, с достоинством внимает словам с вами, а тот рассказывает ему о замке в Раждастхане, это дом тысяч крыс. Понимаешь, мой друг, люди поклоняются этим крысам, ведь крысы дают пристанище духам святых, которые решили переродиться в скромных грызунов, чтобы поскорее исчерпать свою плохую карму и быстрей достичь просветления. Кажется, что эти души стремятся выйти из круга рождения, смерти и перерождения; и я помню, мне говорили, что все происходящее имеет причину, и это может происходить прямо сейчас; Баба Джим каждый божий день своей жизни сжигает негативную карму, он был наказан в прошлом и будет наказан в будущем, и может, он наказан прямо сейчас за какой-то грех, совершенный много лет назад; и я думаю об этом, очень серьезно думаю, пытаюсь вспомнить, но – ступор, и все это уплывает прочь, и я снова в своем беззаботном путешествии без страха и печали; и это же так заманчиво -отправиться в Индию и жить странствующей жизнью бабы, быть непричастным к собственности или к материальным желаниям. Бенарес – это центр учения и священный город, его пристани притягивают миллионы пилигримов, они карабкаются по ступенькам, чтобы окунуться в Гангу; и Баба Джим сидит на уступе и смотрит на это зрелище, и хотя он вынужден жить в нищете и наслышан об ужасах кастовой системы, он не может не романтизировать этого изгоя; и тут он осознает, что путешествие Джимми Рокера очень затянулось, ослепительный образ индуистского пантеона отражается в неоновых огнях Америки, посредством Ганеша и Микки Мауса Хануман знакомится с Жирным Боровом; музыка глубоко и пронзительно врывается в ночь, сливаются воедино рокабилли и рагга, невинность охраняют тяжеловесные религиозные доктрины. Он знает, что здесь полно нестыковок, ему хочется жить легко, он пытается заснуть, но город печет слишком яростно, водоворот смешанных чувств – и от этого его мысли беспорядочно скачут; он жаждет оказаться на открытой дороге, он не готов к Бенаресу и этим лабиринтам мыслей; он сидит в утреннем поезде, едущем на юг, в Мадрас, а затем в Ковалам, на курорт в сердце Индии, пекущийся в ста двадцати градусах жары; и он видит больных слоновьей болезнью и проказой, и эта идея о карме не слишком отличается от рая и ада, но существует здесь и сейчас; и хотя это только может работать, только если не применять суждений, немногие люди запада способны на это. Я представляю, как Баба сидит на берегу в Коваламе и жует манго, на одеяле, который он расстелил под солнцем, лежит полбутылки «Кобры». Ему не следует пить, но он не хочет стать тенденциозным, это тип материалистичного медиума, который пробивается к познанию, пытается не пускать в себя естественные желания. Это не путь отрицания, это путь принятия реальности, и к нему приближается красивая женщина, она напоминает ему кого-то, кого он знал хорошо, но она поет о сладкой девственнице Марии, о любви всей жизни Боба Дилана; и манго сладкое, как сахар, а «Кобра» сдобрена бромом, и похоть сексуального человека притуплена; и по-детски чиста; и невинно царственна. Сара хочет отвести человека-бабу назад, в их лачугу, но он показывает, что секс – это для произведения потомства, это акт, который не должен совершаться неосмысленно, потому что дети – это результат такого священного союза; и Сара начинает сомневаться в себе и как в женщине, и как в человеческом существе, она чувствует, что скитающийся человек-баба больше не любит ее. Джим понимает, что она живет в мире иллюзий, и конечно, он еще мужчина, чтобы понять это, как пытливый эстет, как преданный факир, ему нужно приспособиться; он не должен привязываться к своим собственным взглядам, так что Баба соглашается, и его уводят в лес, в их лачугу, навстречу церемонии совокупления. Они проходят мимо замка и слышат музыку, и это христианский замок с индуистскими образами, и он видит Христа, сидящего рядом с Ганешем, и старую фотографию древнего священника в новой пластмассовой розовой рамке; и они поют гимн, который он помнит со школы, и старик в рамке – это Дед Мороз, и он думает о том путешествии, которое он совершил со своей матерью, чтобы увидеть толстого человека, который смеется, хо-хо-хо; он спрашивает мальчика, что тот хочет, и он говорит – мишку Йоги, такого, как на прилавке, и Баба Джим уже вырос, он со своей леди, берет геккона с бруса, потому что Сара боится ящериц; и он находится в гармонии с природой, и геккон сидит на ладони его руки, и сквозь его кожу он видит материю тонких вен, и большие стеклянные глаза уставились на него с обожанием, и он чувствует себя так прекрасно, ему хочется петь, и танцевать, и летать по воздуху на своем одеяле, и парить над Тривандрамом, и промчаться вокруг Цейлона, охотясь за своей принцессой; и экстаз, который он чувствует, непередаваем, он знает, что вся эта игра мыслей – это только акт равновесия, ему нужно оставаться на высоте, ржавый маятник радости и печали, добра и зла, не может вырваться из своего ритма; и он должен сопротивляться соблазнам, оставаться верным своей священной миссии, объяснять все это Саре, которая, конечно же, поймет, и Баба отказывается превращаться в плод воображения, в дурацкий мультик, над которым дети смеются на игровой площадке; они выкрикивают имена, которых Баба не понимает, потому что он наивен и невинен, и они становятся мерзкими, продолжают, снова и снова; и когда они спрашивают, правда ли, что он убийца, на него опускается облако темной кармы, и он не может дать им ответ.
Последний день года в корпусе Б – это день гнева, несмотря на подхалимаж Директора. Наше утреннее молоко – сама сладость, а на обед подается рис и рыба, каждому выдают лишние полбуханки хлеба, но языки не забыты. Директор неправильно оценил ситуацию и теперь беспокоится; основная часть парней распространяет послание, что мы готовы к бунту. Крупные беспорядки под Новый год – это последнее, о чем мечтает Директор. Шеф признался, что именно Директор и Жирный Боров настояли на том, чтобы языки подавали целиком, а не отправили их обратно к поставщиками и не перемешали с другой стряпней. Их мелочность дала обратный результат. И языки имеют другое, символическое значение, отбросы корпуса Б кидают на кровать Бу-Бу каждую найденную спичку, показывая солидарность с безмолвным архитектором. Только Папа ничего не предпринимает, а мартышек-гоблинов трудно судить, хотя, кажется, они в мрачном настроении.
Фермеры стоят во дворе, пытаются справиться с постоянно меняющейся ситуацией; Боров прибывает рано, с кучей охраны, не может удержать злобной ухмылки, его усмешка больше человеческая, чем свинячья, его охранники встают в полукруг, оружие направлено на толпу. Психи стоят плечом к плечу, всего их около тридцати, стоят вместе, а все мы, остальные, стоим сбоку.
Совершивших насильственные преступления осудили на долгий срок, это наше ядро, вокруг них еще тридцать парней, а за ними легко последовали придурки; в замкнутом пространстве эта толпа выглядит ужасающе, и Боров, хоть и стоит с чванливым видом, но явно напуган. Некоторые парни хотели бы попытать судьбу, полезть под пули и зарубить его до смерти, они внезапно разозлились на эти вопиющие поставки наркотиков, но не надо забывать и о нарках; я представляю, какой здесь начнется бардак, если лишить их дозы. Боров сплевывает с верхушки лестницы, увертывается от пары летящих камней, стряхивает с себя грязь и убирается вон. Он должен отчитаться Директору о том, как его здесь приняли, и часом позже начинает потрескивать громкоговоритель, и правитель тюрьмы извиняется за языки, обвиняет в этом административную путаницу, но заключенные не хотят этого слышать. Каждый знает, что это ложь, но также это и признание поражения. И потому мы чувствуем, что у нас есть какая-то власть, и это смягчает наш настрой. Директор и его призовая свинья были унижены. И оказывается, что я сам усмехаюсь, слушая перевод Иисуса, хотя я и раздражен, что так быстро пришел в хорошее настроение.
