Джон Кинг - Английский путь
Он ел свой бисквит, запивая его чаем. Он был доволен тем, как провел этот день. Как это он смог так много выпить? Теперь он понимал, почему старые солдаты стараются держаться друг друга. Потому что это правильно. С Эдди, Барри, Тедом и Рэем ему было легко. Он хотел бы увидеть их снова. Он пересмотрел свои взгляды на фронтовую дружбу. Он вернулся.
Германия здорово поднялась в послевоенные годы. Западная часть страны получила демократию. США стали ведущей мировой державой, а остальные в какой-то степени потеряли часть своей независимости. И Англия в чем-то тоже. В любом случае, они были на волоске от гибели. Конечно, потом вернулись все старые проблемы, богатые присвоили победу себе. Всем было все равно, и это неправильно, просто потому что так не должно быть. Но у обычных мужчин и женщин есть гораздо более важные дела. После немецкого вторжения во Францию, когда Сталин заключил с Гитлером пакт, а американцы не хотели ни во что вмешиваться, Британия осталась с нацистами один на один. Фэррелл гордился этим, несмотря даже на то, что подобный взгляд часто оспаривали. Даже сейчас он гордился этим, и плевать на все остальное, на то, что сделает правительство с его пенсией, квартплатой и медицинской страховкой. Фэррелл заслужил право носить свои медали, которые никогда не носил.
Вначале он ощутил только облегчение от своего возвращения в Англию. Вместе с родными он отправился поездом в Лондон. Фэррелл быстро напился вместе со своими дядьями. Он рассказал им про концентрационные лагеря, и они с трудом могли в это поверить. Этот мальчик, ставший теперь взрослым мужчиной, видел то, чего они никогда не видели и не смогут понять. Хотя то же самое говорили раньше и про Первую мировую. Теперь они вспоминали о ней больше, хотя все равно не все. Они же англичане. Им не понять камер пыток и экспериментов над людьми. Гилл сказал, что если бы он был немцем, стоявшим в очереди за мылом, и кто-либо сказал бы ему, что это мыло сделано из евреев, он, наверное, сошел бы с ума.
Дяди Фэррелла тоже выпили больше, чем обычно, и все были счастливы. Он думал о том, что должна чувствовать жена Билли Уолша и его сын. Миссис Уолш никогда больше не увидит своего мужа. Ей придется забыть о его теле и все, что ей останется — солдатская могила на кладбище. Часть Франции навеки останется английской. А ее сын будет расти с памятью об отце. Его отца будут называть героем, приводить в пример. Парень будет расти злым и агрессивным. И в такой же ситуации миллионы людей. Тогда Фэррелл чувствовал себя счастливым, и таким же счастливым он чувствовал себя сейчас. Миллионам пришлось гораздо тяжелее. Он молился тогда, в катере, но не был уверен, что Бог помог ему. Откуда ему это знать?
Достаточно того, что у него есть крыша над головой, и он может макать бисквит в чашку с чаем. Желать большего было бы непозволительной роскошью. Биттер, виски и бренди утомили его и расслабили. Он стал сентиментальным, и ему пришлось напрячься, чтобы жена не стояла перед глазами в образе монахини с фонарем, а вернулась на фото. Десятилетиями все было в порядке, но сейчас прошлое настигало его. Обрывки воспоминаний проносились в голове, Фэррелл попытался выстроить их в хронологическом порядке. Говорят, когда умираешь, вся твоя жизнь проходит перед глазами. Время останавливается, а ты просто видишь все, что было с тобой раньше. Хотя ему всегда казалось, что это происходит быстро. Ты сидишь где-нибудь, в автобусе, например, а потом что-то происходит, и за какое-нибудь мгновение ты видишь всю свою жизнь.
Созданный Фэрреллом рациональный мир отступил куда-то. Он то думал о Манглере, но сразу сказал себе, что это не то. Он подумал о жене, но это были слишком печальные воспоминания. Тогда jн подумал о мертвых телах, и вернулся мальчик. Последний убитый им человек вновь предстал перед глазами. Потом порядок снова нарушился, и новые образы стали сменять один другой. Может быть, эн умирает, но образы проплывали медленно и причиняли боль Это была настоящая пытка, пытка поиском оправданий своим по-лупкам. Фэррелл видел неясный свет где-то впереди. Воспоминания были сильными, он отлично различал лица. Говорят, что это происходит так, как будто ты засыпаешь, и это звучит лучше, чем просто смерть. Но он не сдастся. Настигнутая чумой земля уничтожила цивилизацию. Дома были разбомблены и сожжены. Черный цым окутал землю. Они сражались за каждый дом, молодые парни, с боем идущие по городам и деревням, уничтожающие последние очаги сопротивления. У этих руин не было имени. Просто еще одна сожженная немецкая деревня. Фэррелл мог бы поклясться, что помнит ее название, но вспомнить его сейчас он не мог. Образы проплывали по кругу, как на карусели. Он почувствовал запах горелого мяса, к которому примешивался запах бензина; огнеметы превращали людей в визжащие огненные шары.
Фэррелл устал, в голове словно образовался какой-то тяжелый ком. Он был голоден, он чувствовал необходимость пойти в душ, но тем не менее сейчас он ощущал себя более сильным, чем когда-либо, думая о том, что осталось в его памяти от разрушенных домов, разбитых судеб, а что погребено под дождем, огнем и липкой грязью. Он ощущал запах смерти и кожей чувствовал ужас. Он двигался как автомат. Немецкие снайперы стреляли метко, солдату рядом с ним пуля попала в голову. Фэррелл почувствовал, как на глаза наворачиваются слезы, когда посмотрел на того парня и увидел черную пустоту в том месте, где только что был его левый глаз. Ощущения полувековой давности возвращались назад, полные грязного, мерзкого ужаса. Вонь стояла отвратительная. Страх и ненависть поселились внутри, пульсировали в каждом ударе сердца. Была только одна дорога — вперед, и идти надо было медленно, ведь каждый шаг мог стоить жизни. Война сделала их безумными, они сражались, чтобы уцелеть, зная, что ошибка означает смерть. Он не хотел умереть на чужой земле. Он не хотел лежать в чужой земле, всеми покинутый, как его бабка, где никто не положит цветов на его безымянную могилу.
Покачиваясь в своем кресле, Фэррелл думал о матери. Под аккомпанемент свистящих пуль он думал о женщине, которая из новостей узнает о том, что ее сын мертв. Она достаточно слышала про первую войну, чтобы знать, что в смерти нет ничего красивого и величественного. Она могла бы попросить для своего храброго мальчика легкой смерти, небольной, для своего особенного мальчика, маленького мальчика, который останется навеки молодым на детских фото, мальчика, ползущего с автоматом в руке навстречу монахине с фонарем. Так лучше. А детали ей знать незачем.
Блицкриг
Эта клуша сидит рядом со мной и капает на мозги, битый час талдычит об одном и том же. В западном Берлине позднее утро, и англичане начинают собираться на главной улице неподалеку от отеля, в котором мы остановились. Сейчас нас здесь около шестидесяти, наверное. Мы сидим у баров за вынесенными на широкий тротуар белыми металлическими столиками. Яркое солнышко сияет на безоблачном небе, и все прекрасно. Путешествие закончено, все довольны. Наслаждаются видами и достопримечательностями. У этой женщины красивые светлые волосы, но она напоминает мне ведьму. Есть в ней что-то такое, не пойму, что именно. У нее ясные голубые глаза, и она не выглядит грязной, зато она постоянно говорит о каких-то ангелах-хранителях. Может быть, она из какой-нибудь религиозной секты. От таких лучше держаться подальше. Говорит, что она хорошая немка и ничего не знала о концлагерях. Что во время войны она была маленькой, но никогда не забудет того кошмара, который начался после отступления немецкой армии на Восточном Фронте.
Детство определило ее дальнейшую судьбу. Ее жизнь была несчастной, притом что ей еще повезло. Понимаю я это? Многие немцы ее возраста не пережили войну. Понимаю я, о чем она говорит? Что имеет в виду? Ей все помогали, заботились, ведь она была маленькой и ни в чем не повинной, она должна была жить. Я киваю, глядя на остальных парней. Они не замечают. Пьют свое пиво, им плевать. Плевать на безумную старуху, капающую Тому на мозги. На их месте я делал бы то же самое. Всегда находится какой-нибудь мудак, или мудачка, которым не с кем поговорить. Им нужен кто-то, кто бы выслушал их. Они хотят внимания.
Я смотрю в ее красивые голубые глаза и удивляюсь. У нее красивая фигура. Когда она наклоняется ближе, я чувствую запах шнапса. Сильный запах, но от него отдает фруктами. Клубникой, что ли. Я думаю, неужели эти белые зубы — еще ее собственные? Она спрашивает, знаю ли я, что русские сделали с немцами? Я отрицательно качаю головой. Дали пизды, наверное; но я не говорю этого вслух. Я вижу слезы на ее глазах, когда она начинает рассказывать, как тысячи простых немцев после отступления немецкой армии остались наедине с наводнившими их землю коммунистами. Говорит, что большевики были хуже животных. Ее голос дрожит. Они не щадили никого, они насиловали женщин, а потом убивали вместе с детьми. Русские грабили дома и истребляли беззащитных жителей, жгли целые деревни. Эта была настоящая резня. Земля почернела от крови. В этом не было никакой справедливости, потому что это были обычные люди, ни один ее знакомый не был членом Нацистской партии. Их уничтожали только за то, что они были немцами. В соответствии с коммунистическими принципами. Коммунисты были хуже диких зверей. Она ненавидит коммунистов, она рада, что Советский Союз распался.
