Содом Капустин - Содом Капустин (Поэма тождества)
Всё, все и вся, что когда-то, давно и ложно было острогом, узилищем и домом для зеков – стало тобой. Все, кто когда-то, сейчас и ошибочно были арестантами, охранниками и папскими глашатаями – стало тобой. Всякие, кто был некогда, навек и неправильно порожден, пленён и закабалён Папой – стали тобой.
Ты видел, знал и ощущал, что твоя единственная награда, итог и отпущение, плод твоего чрева, смысл твоего существования, апофеоз твоей мудрости уже здесь. Что вот она, твоя книга, которая воздаст по заслугам, примерам и свершениям сознанию, подсознанию и надсознанию, чем и смешает их в одну кучу, груду и ворох, которая отдаст должное схемам, понятиям и структурам, чем и сольёт их в единый бассейн, лужу и ёмкость, которая отринет прочь индивидуальное, частное и личностное, перепутает их с общественным, социальным и коллективным, чем дезориентирует, перепугает и собьёт с толку, панталыку и рассудка даже тех, кто никогда о ней не слышал, читал или думал, и этим убьёт их, нежно, задумчиво и на постоянно.
Ты, оказавшись в пустоте, свете и отсутствии, чего бы то ни было, не было и не существовало, даже тебя самого, твоих покровов и твоей книги, ты, изнасилованный, изувеченный и измождённый теми, кто пытался, пробовал и стремился перекроить, переиначить и подогнать тебя под свои каноны, керигмы и писания, кто мог видеть, разбираться и мыслить лишь дифтонгами, метафизикой и дуальностью, не приемля триад, комплексообразования и триалектики, впитал, вобрал и внёс в свою книгу и это, и то, и самого себя, расплавив, растопив и отринув последнюю свою оболочку, рубеж и плёнку кожи, что осталась от твоего тела, передав ее своему детищу, творению и произведению, окончательно слившись, воплотившись и превратившись в неё, свою вечную и извечную, изначальную и конечную, лицевую и изнаночную книгу, которую будут восхвалять, поносить и умалять, которую не будут понимать, читать и ставить на полку, которую отбросят, поднимут и отряхнут, но все равно никогда не осознают её во всей полноте, великолепии и сиянии.
И ты, став самим собой, собой другим и твоей книгой, упал, развернулся и раскрылся на последней своей странице, на которой твои, любые и каждые глаза могли, могут и будут видеть прощальный, исходный и вековечный завет, ответ и привет твой:
Смерть уготовал я вам, смерть неузнанную и незаметную, ибо лишу я вас иллюзий всех, каждых и всяческих: и в ней будете прозябать, покуда не превозможете её пониманием своим, и да будет то малым искуплением, испытанием и наградой за любые деяния ваши!..
И некому будет уже вспоминать то, что будет дальше!
Ты будешь здесь, всегда и нигде. Твоя книга, ты сам и твой читатель будут пред тобой, собой и всеми. Глаза твои будут сухи, как недра новорожденных сапфиров. Лишь из-под ногтей непрерывным потоком будут струиться отравленные слезы. Ты возьмешь сам себя, как книгу, тело и читателя и своей, обжигающей белизну, звуки и знаки жидкостью, начнешь писать поверх исторгнутого тобой же текста, повторяя буквы, руны и сюжет, его тупики, лазейки и лабиринты:
Ты помнишь, как это было в первый раз?
И ты не остановишься даже на вдох или выдох, пока не иссякнут ядовитые соки твои, пока не опустошатся и не будут запечатаны навек их хранилища, и ты, оставляя их вещам, не поставишь последнюю точку во фразе:
Смерть уготовал я вам, смерть неузнанную и незаметную, ибо лишу я вас иллюзий всех, каждых и всяческих: и в ней будете прозябать, покуда не превозможете её пониманием своим, и да будет то малым искуплением, испытанием и наградой за любые деяния ваши!..
НАЧАЛО.Послесловие переводчика.
Трудности автора.
О жизни русского эмигранта второй волны, жившего в Чехии, писателя Содома Зеленки (Sodom Zelinka) известно до обидного мало. Как написал его сын, Марк Капустин в своём предисловии к этому произведению, что его отец сочинил свой псевдоавтобиографический роман, «Содом Капустин», примерно в 1968 или 69 году, во время или сразу после знаменитого Пражского восстания. Неизвестно, был ли сам Содом участником сопротивления, но однозначно одно – его не было в списках арестованных членов оппозиции. Скорее всего, книгу свою он написал по рассказам и свежим воспоминаниям своих друзей, побывавших и чудом уцелевших в коммунистических застенках.
Интеллигентный и энциклопедически образованный Содом Зеленка так чрезвычайно близко к сердцу принял злоключения оппозиционеров, что его психика не вынесла даже рассказов о тюремных ужасах, и он, насколько об этом можно судить через годы и, располагая исключительно текстом его романа, сошел с ума. Став, исключительно в своих мыслях, «опущенным», представителем самой презираемой касты среди арестантов, Содом не смог смириться с этим. Наверное, по этой причине, все повествование идет от второго лица. Постоянное обращение «ты» как бы приравнивает мучимых и мучителей, принижает власть имущих палачей до уровня их жертв. Всем текстом романа Содом вопиёт: «Ты такой же, как я!», постоянно манифестируя сакральное единство всех живых существ. При этом его «ты», в сознании читателя сразу трансформируется в «я», и читатель становится пленником текста.
Но, став «опущенным» внешними, или, скорее, внутренними обстоятельствами, автор-герой романа внутри остаётся таким же интеллигентным. Его резкое падение через касты не лишает его образованности и ума. И, избранная им позиция абсолютного непротивления злу насилием, доведенная до полного абсурда, и не снившегося графу Толстому, представляет нам другую сторону медали. Автор как бы возвышает внутренних инквизиторов. Прощая им все, он становится для самого себя внутренним Мессией. И та книга, которая весь роман зреет внутри героя и предназначена для убийства читателя, рассчитана лишь на одного человека – на него самого.
Можно сказать, что автор спасает самого себя через искупительную смерть своего героя, которым сам и является.
В скобках замечу, что спасение удалось: насколько можно судить, Содом Зеленка вылечился от душевного недуга и прожил долгую жизнь, однако «Содом Капустин» стал его первой и последней книгой.
Так что, и здесь мы видим еще один уровень понимания романа-поэмы: «Содом Капустин» – книга-ритуал, направленная, с одной стороны, как я только что говорил, на спасение, сиречь исцеление, автора и, с другой, на исцеление читателя. И, как и любой ритуал, она имеет смысл лишь целиком. Любой ее кусок, вырванный из контекста, представляется бессмыслицей и нагромождением несвязных конструкций. Однако целиком она производит совершенно иное впечатление. Как говорится, великое можно обозреть полностью лишь издалека. Да и то, каждый читатель, обладая сугубо личным набором ассоциативных рядов и знаний и индивидуальными особенностями мышления, поймет эту книгу особенно и по-своему. Да, и не поймут это произведение все по-разному! И, как мне видится, именно в этом и была еще одна цель Содома Зеленки: чтобы каждый в его романе-поэме прочел свою и только свою книгу.
Трудности переводчика.
Начиная работу над этой книгой, я не знал чешского языка, как не знаю его и по сию пору. Вооружившись словарём, ссылками на он-лайн переводчики с чешского, заручившись поддержкой нескольких жителей Праги, я принялся за этот труд.
Стоит ли говорить, что по началу, когда за каждым словом приходилось листать страницы, фразы категорически отказывались выстраиваться во что-то осмысленное. И лишь через месяц непрерывных усилий передо мной начала прорисовываться структура языка Содома Зеленки. Структура яркая, своеобычная и не похожая ни на что, читанное мною ранее.
Каждый из героев «Содома Капустина» вносил в книгу свой собственный ритм. Такие же особые ритмы имели и коллективные герои, зеки, охранники, животные, их чувства и действия. Мало того, даже стены этой тюрьмы, даже вещи, обладали у Содома Зеленки собственным звучанием. Складываясь, эти частоты создавали совокупную мелодику текста, без которой слова просто бы распались в семиотический хаос. Можно сказать, что автор формирует неповторимое голографическое звучание, выраженное через слова, и эта смысловая голограмма делает роман-поэму «Содом Капустин» поистине уникальным произведением, на которое невозможен какой-то единый взгляд. Лишь совокупность всех возможных взглядов и прочтений сможет дать комплексную картину его творения. Давно известно, что каждое произведение имеет бесконечное количество прочитываемых смыслов. Но эта бесконечность порождается бесконечным же количеством прочтений, и, соответственно, потенциально бесконечным числом читателей, что не всегда достижимо. В «Содоме Капустине» мы получаем эту бесконечность смыслов при одном-единственном прочтении, и это поистине поразительно.
Не скажу, что после открытия голографичности текста работа пошла быстрее, напротив. Да, она стала более осознанной, но теперь мне приходилось не просто переводить, а еще и перерабатывать подстрочник, находя не банальные синонимы и аналоги, а выстраивая и подбирая русские слова, иногда немного осовременивая их, в соответствии с заданной суперпозицией контекстуальных внелингвистических ритмов.
