Яна Тимкова - Повесть о каменном хлебе
Ошеломленная Айринэ сидела, держа в одной руке дымящуюся сигарету, в другой — злополучное кофе, из глаз текли слезы, в горле и во рту саднило. Накатила слепая злость, и девушка занесла было руку, чтобы швырнуть чашку через всю комнату, но явная истеричность и нелепость жеста остановили ее:
"…Потом же самой и убирать придется… И испорчу еще что-нибудь, вот будет радость… Что за мылодрамные жесты… Чушь какая, бред, бред… Даже не поистериковать вволю, все не то, нет… " — слезы все катились, но уже другие слезы, и сломалась в пальцах сигарета, и девушка едва успела подхватил горящую половинку, ткнула ее в пепельницу — и тут зазвонил телефон.
— Да? — "И кого принесло в такую рань?"
— Алло… Ты, Аннатар?
— Интересно, а кто еще может быть у меня дома? Да еще в такое время? — голос слегка звенит, но ничего, может быть, не заметит, кому какое дело, и нельзя, нельзя показывать, перетопчутся, пребьются…
— Извини… — по тону не заметно ни малейшего смущения. — Слушай, можно, я на тебя сегодня свалюсь? Поговорить бы… У меня опять фигня творится — ну, по там творится…
— А школа, радость моя?
— А че школа?! — возмущенно взвивается собеседник, — Каникулы же у меня! Весенние!
— Ну ладно, не ори только, и без тебя голова трещит… Ну сваливайся. Только не раньше… — быстрый взгляд на часы, — скажем, двенадцати. И купи что-нибудь умное по дороге.
— Чего?
— Что сам захочешь съесть, то и купи. — и мысленно: "Я в магазин не потащусь, радость моя."
— Ну… Сушек каких-нибудь?
— Сушки, родной, будешь грызть, когда совсем нечего жрать будет. Ты не жмоться, я тебе потом отдам деньги. Как минимум половину…
— Да ну тя… В общем, буду к двенадцати. Давай!
— Ага… — "Значит, раньше часа не придет." — Давай, удачи.
Айринэ медленно положила трубку на место. Значит, скоро здесь будет Айканаро. "Ох, на мою голову… "И я ведь сам уже не рад, позволив этот детский сад…" И ведь придет, и опять будет смотреть глазами побитой собачки, и опять канючить насчет пожить, и обещать "ноги мыть и воду пить", а спать "на коврике у двери", хотя надеяться будет отнюдь не на коврик… Экземпляр… Нафиг она мне тут со своим нытьем нужна. Лучше уж Нараэль позвать — тоже домашнее животное, но от нее хоть пользы больше, а вреда меньше…"
Кофе уже давно забыт. Айринэ крутит в пальцах обломок сигареты, задумчиво смотрит в стену, — "Какая теперь-то разница… Никакой…"
В памяти всплывает вчерашний концерт. Закулисье, вокруг — все свои: "заклятые друзья", и соперники, и предводители других стай (разве что они себя так не называют). Вежливые поклоны, преувеличенно вежливые улыбки и приветствия, дружественный треп, сплетни, в общем, что с кем, и главное — не ошибиться. Открыто демонстрировать неприязнь — нет ничего глупее… Поэтому — ледяной поклон в сторону Лави — вон она, у дальней стены, окружена свитой, и даже видно, что там — почти все те же, но кого-то нет, но это еще ни о чем не говорит, мало ли кто не смог прийти сегодня на концерт. Лави — в обычном концертном прикиде, и до боли знаком синий бархатный плащ, отороченный беличьим мехом, и беличьи хвосты на плечах, и беличий хвост — на берете, а из-под берета выбиваются медно-рыжие локоны, и рука сама поднимается — коснуться и проверить, такие ли они шелковистые, как раньше, и кажется, что в воздухе разливается едва уловимый аромат лаванды… Айринэ изображает приветственную улыбку, больше похожую на оскал, и Лави едва заметно кивает в ответ (колышется беличий хвост), и отворачивается, с ободряющей улыбкой обнимает за плечи одну из своих девочек — это кто-то из новых и, судя по гитаре в руках, она тоже будет петь сегодня. Шагнуть бы — туда, и встать рядом, снова — маленькой наивной девочкой, встретить лучистый взгляд Лави, поймать ее руку, прижаться щекой к теплой ладони, еще раз услышать — "Аээээниээээвьелллль…"
Проехали.
Щеки Айринэ-сегодняшней мокры от слез. Айринэ-вчерашняя отвернулась и закусила губу. И, ко всеобщему удивлению (и обиде и разочарованию своей свиты), ушла с концерта вместе с тем самым Вороном.
— Лави, Лави… — полувздох-полустон, — когда же ты, сволочь, оставишь меня в покое… — нашарила карандаш, вытащила из пачки бумаги чистый лист, бездумно провела линию, другую… Завитушки, сумасшедшие изломанные зигзаги, всплески и проваливающиеся в никуда обрывки, но все это не то, не то, и слезы текут, и шепот:
— Ненавижу тебя… Ненавижу… — и карандаш скользит, приостанавливается в нерешительности ("А какая разница… Никто же не увидит… Никогда…") — и выписывает — медленно, каллиграфически безупречно:
стираю твое имяиз моей книги,вырываю твои глазаиз моей памяти,с хрустомломаю твои пальцы,вцепившиесямне в запястье…
Пауза. Вздохом: "Я…"
поворот,разворот,легкий толчок,пируэт, и —виват, центробежная сила! —ты начинаешьпадение в небо…
Мотает головой, волосы намокают, липнут к лицу, она отбрасывает их, заправляет за уши — не получается, все равно лезут, мешают… "Не хочу больно… Устала…"
небо плачетмоими слезами…любовь моя…
"Лави… Нет-нет-нет, забыть-забыть-забыть, раз и навсегда…"
когда ты начнешь блуждатьпо темному мокрому лесу —я будувздохом в ветвях,вспышкой молнии в кронах,ледяным ручьему твоих ног…
Жирный крест слева, большой, равносторонний, и — почему-то забран в круг…
здесь же —бей, не бей —всегда липнут к сердцунити тебя…
"Хватит, этого больше нет, никогда не было, э-то-го-не-бы-ло, вообще не существовало…" Снова — словно укол иглой в груди, Айринэ рывком открывает ящик, роется — да был же валидол, ведь уже ела сегодня! — и не может найти, зато, словно в насмешку, выползает погребенная на дне старая фотография, уже слегка подвыцветшая, и на фотографии хохочет Лави — в обнимку с ней, с Айринэ, тогда еще — Аэниэ…
переплавлено,перемешано,и теперь —наугад, пальцем —это — ты?или — снова я?
Таблетка — под язык, и — дальше, дальше… Только не останавливаться, не думать, не вспоминать, как продирает холодок по хребту, когда — проходит мимо, и не дай Эру, задевает полой плаща… Не дай Эру встретиться взглядом…
лживые, честные,зеленые, карие,горькие, светлые —оско-лоч-ки…и клочки.крестомраскину руки —
Замирает снова. Всхлип. "Лави…" Изнутри поднимается темная волна, грозя захлестнуть и унести, и не останется от Айринэ ничего, кроме жалкого, промокшего насквозь, дрожащего комочка, а перед глазами — лицо, все то же лицо, как картина в раме, за стеклом — запустить чем, так стекло пойдет трещинами, а лицо останется нетронутым, и — за сетью трещин — таким же узнаваемым…
ты станешьдеревом,со скалы лететь —ты будешьтарпейской землей,и в воде —водой,и горящим воздухом,
Расчетливо — как таракана давит — девушка подавляет рыдания, загоняет вглубь и, закусив губу, выводит:
и камнем,что споет
В нерешительности повертела карандаш. И — торопливым косым почерком:
для моего виска…
* * *— Это все твое?! — изумленно-восхищенный выдох. — Ты сама?
Айринэ, изучавшая какой-то очередной фэнзин с плохими стихами, оглянулась — лохматая девочка с мелкими, мышиными чертами лица, небольшими темными глазами и остреньким носиком стояла возле ее стола и смотрела на разложенные на нем браслеты, венцы и подвески так, будто перед ней выложили не больше не меньше — сокровища Смога… И так же восторженно таращилась на стоявшую за прилавком Хаш, уже открывшую было рот, чтобы ответить.
— Во-первых, это мое. — в спокойном, негромком голосе Айринэ отчетливо слышались стальные нотки, и девочка обернулась к ней — и невольно съежилась, наткнувшись на отработанные длительной практикой полупрезрительный тон и ледяной взгляд. — Во-вторых, в мужском роде, пожалуйста.
— Ты… Это Вы — Артано? — выдохнула мышка на пределе слышимости. — Правда?
В груди Айринэ поднялась горячая волна — захлестнула, ударила, подхлынула к горлу. Девушка моргнула, борясь с минутной растерянностью. "Как же, жди… Развели тут Артанов, Саушек, таирней всяких… Хоть пираний ими корми…"
Довольно чувствительно ткнула ребенка кулаком в плечо (та попыталась не показать виду, но все же не удержалась — поморщилась, пошатнулась), растянула губы в гримасе, долженствующей означать улыбку:
