Чак Паланик - Уцелевший
Агент отвечает, что это не самый убедительный аргумент.
Он имеет в виду, что не исключена и такая возможность, что я сам послал себе эту книгу. ДСС — это как памятный сувенир о моей прежней жизни. Пусть у меня и теперь жизнь не сахар, со всеми лекарствами, плотным расписанием и полным отсутствии личной жизни, в том смысле, что я всегда на виду, это все равно лучше, чем изо дня в день чистить чужие уборные. Не то чтобы я раньше ничего не крал. Еще один верный способ воровать в магазинах — отодрать с вещи ценник. Лучше всего это делать в крупных универмагах, где много разных отделов. Выбираешь перчатки, зонт или шляпу, отдираешь ценник и относишь вещь в бюро находок. Тебе даже не нужно выносить ее из магазина.
Если потом выясняется, что это был товар из магазина, вещь возвращают обратно в торговый зал.
Но, как правило, вещь отправляется в ящик для потерянных вещей, и если в течение месяца у нее не объявится хозяин, она — твоя.
А поскольку никто ее не терял, то никто и не станет ее искать.
В бюро находок в больших магазинах, понятное дело, работают отнюдь не гении.
Агент говорит:
— Ты знаешь, что такое отмывание денег?
Скорее всего тут то же самое. Как будто я убил психолога, а потом послал себе книгу по почте. Отмыл ее, образно выражаясь. Как будто я послал себе книгу, чтобы изображать святую невинность, валяясь в постели почти до полудня, опираться спиной на дорогие подушки, поглощать свой питательный завтрак и тайно злорадствовать, вспоминая о своем преступлении.
Мысль об отмывке вгоняет меня в ностальгию. Я вдруг понимаю, что скучаю по звуку одежды с застежками-молниями, которая медленно крутится в барабане сушилки.
Здесь, в гостиничном номере, даже особенно думать не надо, чтобы найти мотив. Психолог вела записи, у нее было досье на каждого из подопечных, в том числе — и на меня. Эксгибициониста, педофила, магазинного вора.
Агент спрашивает у меня: представляю ли я себе, как проходит дознание в ФБР?
Он спрашивает у меня: неужели я и вправду считаю, что в полиции работают одни идиоты?
— Предположим, что ты не убийца, — говорит агент. — Ты знаешь, кто прислал книгу? Есть какие-нибудь догадки? Кто может тебя так подставить? Не знаешь?
Может быть, знаю. Наверное, знаю. Да.
Агент считает, что это кто-нибудь из конкурирующих религий, из завистливых конкурентов. Кто-нибудь из католиков, или баптистов, или даосов, или иудеев, или англиканцев.
Это мой брат, говорю я агенту. У меня есть старший брат, который, возможно, все еще жив, и мне вовсе не трудно представить себе, как Адам Бренсон убивает оставшихся братьев и сестер из Церкви Истинной Веры так, чтобы это смотрелось как самоубийство. Психолог выполняла за меня мою работу. Вовсе не трудно представить, как она угодила в ловушку, предназначавшуюся для меня — для того, чтобы меня убить, — бутылочка со смесью нашатырного спирта и хлорного отбеливателя, что дожидалась меня под раковиной: чтобы я отвинтил крышечку, вдохнул пары и упал замертво.
Книга падает из рук агента и приземляется, раскрывшись, на ковер. Агент хватается за голову. Он говорит:
— Матерь Божья. — Он говорит: — Я правильно понял, что у тебя есть брат, который все еще жив? Нет, только не это.
Может быть, говорю. Не исключено, что да. Я его видел в автобусе. Как-то раз. Недели за две до смерти психолога.
Агент таращится на меня, а я сижу у себя в кровати весь обсыпанный крошками от тоста, и он говорит:
— Нет. Никого ты не видел.
Его зовут Адам Бренсон.
Агент качает головой:
— Нет.
Адам звонил мне домой и грозился убить.
Агент говорит:
— Никто не грозился тебя убить.
Нет, он грозился. Адам Бренсон разъезжает по всей стране, убивает оставшихся членов общины, то ли чтобы отправить нас всех на Небо, то ли чтобы явить миру нерушимое единство Церкви Истинной Веры, то ли чтобы отомстить тому человеку, который натравил власти на церковь своим анонимным звонком насчет миссионеров труда, я не знаю.
Агент спрашивает:
— Ты понимаешь значение фразы «негативная реакция публики»?
Агент спрашивает:
— Ты понимаешь, чего будет стоить твоя карьера, если люди узнают, что ты — не единственный уцелевший из легендарного культа смертников Церкви Истинной Веры?
Агент спрашивает:
— А что, если этого твоего брата арестуют, и он расскажет всю правду о вашей церкви? Наши авторы так хорошо потрудились над твоей автобиографией, и все это пойдет коту под хвост.
Агент спрашивает:
— И что тогда?
Я не знаю.
— Тогда ты превратишься в ничто, — говорит он.
— Станешь просто еще одним знаменитым лжецом, — говорит он.
— И все тебя возненавидят. Весь мир, — говорит он.
Он орет на меня:
— Ты знаешь, какой дают срок за публичную мистификацию? За мошенничество в особо крупных размерах? За искажение фактов? За обманную рекламу? За клевету?
Он наклоняется надо мной и шепчет:
— Ты хоть понимаешь, что это такое — тюрьма? Или тебе объяснить? Так вот, Содом и Гоморра по сравнению с тюрьмой — это Миннеаполис и Сан-Паулу.
Сейчас он мне все расскажет, говорит агент. Он поднимает ДСС с пола и заворачивает его в сегодняшнюю газету. Он говорит, что у меня нет никакого брата. Он говорит, что я в жизни не видел этот ДСС. И я не видел никаких братьев. Меня потрясла смерть психолога. Мне не хватает моей семьи. Я очень любил психолога. Я буду вечно ей благодарен за поддержку и помощь, и я молюсь каждый божий день за моих мертвых родственников, чтобы они не горели в Аду. Он говорит, что меня глубоко огорчает, что полиция донимает меня своими несправедливыми подозрениями, потому что они там вконец обленились и им просто не хочется напрягаться и искать настоящего убийцу психолога. Он говорит, что мне бы очень хотелось закрыть эту печальную и трагическую тему смерти. Он говорит: я хочу просто жить и радоваться жизни.
Он говорит, что я очень ценю внимание и заботу моего замечательного агента, без которого я как без рук. Он говорит, что я бесконечно ему благодарен за все, что он делает для меня.
Пока горничная не пришла убираться в номере, агент сообщает мне, что он собирается пропустить ДСС через измельчитель бумаги. Вот прямо сейчас и займется.
Он говорит:
— А теперь оторви от матраса свою драгоценную задницу и вставай. И хорошенько запомни все, что я только что говорил, потому что уже очень скоро тебе придется все это пересказывать в полиции.
17
Из туалетных кабинок по обеим сторонам от моей доносятся стоны и шумное дыхание. Секс или запор — непонятно. В обеих перегородках моей кабинки есть дырки, но я не могу туда заглянуть.
Я не знаю, здесь ли Фертилити.
Если Фертилити здесь и сидит тихо рядом, дожидаясь, пока мы не останемся совершенно одни, я буду ее умолять о великом чуде.
Рядом с дыркой, которая справа, написано: здесь я в тоске и печали сидел, пытался просраться, но только пердел.
Рядом с этой — еще одна надпись: и так всю жизнь.
Рядом с дыркой, которая слева, написано: задрочу любому со знанием дела.
Рядом с этой — еще одна надпись: поцелуй меня в задницу.
Рядом — еще одна надпись: с большим удовольствием.
Это аэропорт в Новом Орлеане, то есть аэропорт, ближайший с Супердоуму, где завтра состоится матч за Суперкубок, когда я женюсь в перерывах между таймами.
И времени почти не осталось.
Мои сопровождающие и моя невеста ждут меня в коридоре снаружи, ждут почти два часа, пока я сижу здесь. Я так долго сижу на толчке, что мне уже начинает казаться, что сейчас у меня все вывалится через задницу — все мои внутренности. Спущенные брюки смялись вокруг лодыжек. Бумажная подкладка, которую кладут на стульчак, уже вся намокла. Голая задница тоже намокла. Пахнет здесь именно так, как и положено пахнуть в общественном туалете.
В кабинках справа и слева то и дело спускают воду, но как только выходит последний из посетителей туалета, тут же заходит следующий.
На стене нацарапано: и порнофильмы, и жизнь кончаются одинаково. Разница только в том, что жизнь начинается с оргазма.
Рядом с этой — еще одна надпись: приближение к концу — вот что больше всего возбуждает.
Рядом — еще одна надпись: прямо тантра какая-то.
Рядом — еще одна надпись: ну здесь и воняет.
В последней кабинке спускают воду. Последний мужик моет руки. Последние шаги затихают за дверью.
Я шепчу в дырку, которая слева: Фертилити? Ты здесь?
Я шепчу в дырку, которая справа: Фертилити? Это ты?
Больше всего я боюсь, что сейчас снова придет кто-нибудь, и усядется на толчке с газетой, и примется долго и обстоятельно облегчаться.
А потом из дырки, которая справа, доносится голос:
— Мне не понравилось, как ты обозвал меня шлюхой по телевизору.
