Дерби в Кентукки упадочно и порочно - Томпсон Хантер С.
Но сейчас, смотря на большую красную записную книжку, которую я всегда носил с собой, я более или менее понимаю, что произошло. Книжка кое-где повредилась и помялась; некоторые страницы вырваны, другие измяты и испачканы чем-то, что должно было быть виски, но вместе взятые, с единичными вспышками воспоминаний, записи могут поведать нам историю. А именно:
Всю ночь до рассвета дождь. Никакого сна. Господи, начинается, кошмар из грязи и безумия… Но нет. К полудню солнце припекает – идеальный день, даже влаги не осталось.
Стэдман теперь беспокоится о пожаре. Кто-то сказал ему, что клабхаус загорелся пару лет назад. Случится ли это опять? Ужасно. Быть запертым в ловушку в местах для прессы. Холокост. Сто тысяч людей дерутся, чтобы выбраться. Пьяные кричат в пламени и грязи, дико носятся обезумившие лошади. В дыму ничего не видно. Трибуны агонизируют в огне, а мы лезем на крышу. Бедный Ральф почти тронулся умом. Жестко бухаем.
Приезжаем на ипподром в такси, чтобы избежать этой ужасной парковки на передних двориках домов, $25 за место, беззубый старик на улице с большой табличкой «ПАРКОВКА» пропускает машины во двор. «Все нормально, пацан, плевать на тюльпаны». Шухер на его голове, волосы торчат, как лес из тросов.
Тротуары полны людей, все двигаются в одном направлении, в сторону Черчилль Доунс. Дети ходят с прохладительными напитками и попонами, девочки-подростки в узких розовых шортах, много черных… черные парни в белых фетровых шляпах с каймой из леопардовой кожи, копы разгоняют образовывающиеся пробки.
Сборище заполонило много кварталов у ипподрома, очень медленно движемся в толпе, очень жарко. На пути в лифт, ведущий к местам для прессы, в самом клабхаусе, мы наталкиваемся на шеренгу солдат, все держат длинные белые палки. Около двух взводов, со шлемами. Человек, идущий перед нами, сказал, что они ждут появления губернатора и его тусовки. Стэдман смотрел на них нервозно. «Для чего им эти дубинки?»
«Черные Пантеры», – сказал я. Затем я припомнил старого доброго «Джимбо» из аэропорта и мне стало интересно, о чем сейчас он думает. Наверное, очень нервничает; ипподром был переполнен копами и солдатами. Мы протискивались через толпу, через множество входов, миновали загон, из которого жокеи выводили лошадей и прогуливались рядом перед каждым рейсом, так что игроки могли к ним хорошенько присмотреться. Пять миллионов долларов будут сегодня на кону. Много победителей, еще больше проигравших. Что за хрень. Вход к местам для прессы был застопорен людьми, пытающимися попасть внутрь, кричащими на охранников, размахивающими странными пресс-картами: Chicago Sporting Times, Атлетическая Лига Полиции Питтсбурга… их всех поворачивали назад. «Давай, дружок, пропусти действующую прессу». Мы протолкнулись через толпу и попали в лифт, затем быстро вверх, к бесплатному бару. Почему нет? Получи и распишись. Сегодня очень жарко, чувствую себя не очень, наверное из-за этой гнилой атмосферы. Помещения для прессы были прохладными и просторными, много комнат, по которым можно было пройтись и места на балконе для просмотра забегов или наблюдения за толпой. Мы получили таблицу с участниками, и вышли наружу.
Пурпурные физиономии с типичной южной одутловатостью, старый Айви стиль, полосатые пиджаки и консервативные воротники на пуговицах. «Цветущее старческое слабоумие» (выражение Стэдмана)… рано угасшие, а может просто еще не перегоревшие. В лицах маловато энергии, маловато любопытства. Мучающиеся в безмолвии, после тридцати им нечем заняться в этой жизни, кроме как тихо существовать и развлекать детишек. Пусть молодые наслаждаются жизнью, пока еще могут. Почему бы нет?
Старуха с косой рано приходит в эту лигу…завывает на лужайке ночью, орет там рядом с этим маленьким закованным в кандалы ниггером в жокейском наряде. Может это он и орет, предвещая смерть. Тяжелые приступы белой горячки и чересчур много брюзжания в бридж-клубе. Обвалы на фондовом рынке. Боже святый, дите разбило новую машину, обвернув ее вокруг каменного столба у подъездной дорожки. У него нога сломана? Глаз косит? Отправь его в Йель, они там что угодно вылечат.
Йель? Видел сегодняшние газеты? Нью-Хэйвен в осаде. Йель кишит Черными Пантерами. Говорю вам, Полковник, мир сошел с ума, с катушек съехал. А они говорят мне об этой гребаной женщине-жокее, которая, может быть, будет участвовать в Дерби.
Я оставил Стэдмана рисовать в баре Пэддок и вышел, чтобы сделать наши ставки на четвертый забег. Когда я вернулся, он внимательно разглядывал группу молодых людей у столика неподалеку. «Господи, ты только посмотри на это порочное лицо!», – зашептал он. «Смотри, сколько безумия, страха, жадности!» Я посмотрел и быстро повернулся спиной к столику, на который он показывал. Лицо, которое он выбрал для зарисовки, было лицом моего старого друга, в старые добрые деньки восходящей школьной футбольной звезды с блестящим красным Шевроле с откидным верхом и очень быстрыми, по слухам, руками, со щелканьем расстегивающими бюстгальтеры. Все звали его «Кэт Мэн».
Но сейчас, дюжину лет спустя, я не узнал бы его нигде, кроме места, где ожидал его увидеть, в баре Пэддок в день скачек… сахарный взгляд и сутенерская улыбочка, синий шелковый костюм и его друзья, похожие на проворовавшихся банковских кассиров под мухой.
Стэдман хотел посмотреть на кентуккийских военных, но не был уверен, как они выглядят. Я посоветовал ему сходить в мужской туалет в клабхаусе и поискать там людей в белых льняных костюмах, блюющих в писсуары. «У них на пиджаках обычно большие коричневые пятна от виски», – сказал я. «Но и на обувь поглядывай, это и есть зацепка. Некоторые из них еще могут не заблевать одежду, но мимо ботинок они никогда не промахиваются».
В ложе, находящейся недалеко от нашей, сидел полковник Анна Фридман Голдман, Председатель и Хранитель Большой Государственной Печати Достопочтенного Общества Офицеров Кентукки. Не все 76 миллионов, или около того, кентуккийских офицеров осилили приехать на Дерби в этом году, но многие хранили веру и за несколько дней до Дерби собирались на ежегодный ужин в отеле «Силбах».
Дерби, решающий забег, был запланирован на послеполуденное время, и пока этот волшебный час не наступил, я внушил Стэдману, что нам надо побыть какое-то время снаружи ипподрома, на поле, этом кипящем море людей, которое от клабхауса отделял трэк. Он, казалось, занервничал, но так как те ужасные вещи, о которых я предупреждал его, до сих пор не произошли – никаких бунтов, пожаров и диких пьяных потасовок – он пожал плечами и сказал: «Ладно, давай сделаем это».
Чтобы попасть туда нам пришлось пройти несколько выходов, каждый – шаг вниз по ступенькам общественного положения, а потом через переход под беговой дорожкой. Выйдя из перехода, мы испытали такой культурный шок, что нам потребовалось время, чтобы прийти в себя. «Боже милостивый», – пробормотал Стэдман. «Это же… Господи!» Он двинулся вперед со своим крошечным фотоаппаратом, переступая через тела, и я за ним, пытаясь делать записи.
Полный хаос, нельзя увидеть ни забег, ни даже трэк… всем наплевать. Люди стоят в длинных очередях у наружных окошек для ставок, затем встают сзади, чтобы увидеть выигрышные номера на большом табло, словно это гигантское лото.
Старые негры спорят о ставках; «Подожди-ка, я глотну» (покачивая пинтой виски, в руке пригоршня долларовых бумажек); девочка сидит на плечах у парня, на футболке надпись: «Украдено из тюрьмы Форт Ладердэйл». Тысячи тинэйджеров, хором поют «Пусть восходит солнце», десять солдат стоят у американского флага и жирный пьяный мужик в синей футболке (80-й размер) ошивается вокруг с квартой пива в руке.
Бухло здесь не продается, слишком опасно… туалетов тоже нет. Пляжные качки… Вудсток… много мусоров с белыми дубинками, но никаких признаков волнений. Издали, отделенный от нас трэком, клабхаус выглядит как на открытке с Дерби в Кентукки.
