Энтони Берджесс - Восточные постели
Она понесла цветы от кухонной раковины обратно в гостиную. Три кошки вскочили на стол их обследовать, одна, наполовину сиамка, попыталась лакнуть воду. Джалиль снова закашлялся, задышал, тяжело работая грудью, потом, как бы смирившись, вытащил портсигар из кармана рубашки. Толстые пальцы, схватив портсигар, заодно прихватили зеленый листок, который на миг подхватил ветерок, бросив на пол к ногам Розмари. Джалиль с некоторым проворством и хрипом встал с кресла за листком, на взгляд Розмари, виновато, встревоженно, определенно с оттенком смущения. И она сама быстро выхватила листок из-под задних лап кошки и со смаком взглянула.
— Вчера забрал у почтмейстера, — сказал Джалиль. — Сюрприз хотел сделать.
— Вы противный, противный, ужасный… — Розмари притопнула ножкой как бы взамен существительного, которого не могла подыскать. — Это мне. Тут сказано, что мне посылка. Ох, уйдите, убирайтесь. Никогда не хочу вас больше видеть…
— Сюрприз хотел сделать. Обрадовать. — Джалиль опять сидел, успокоившись.
— Не хотели показывать. Скрыть от меня хотели. Из ревности. Ооооох! — Она вдруг взволнованно оживилась. — Это кольцо, кольцо. Он в конце концов его прислал. Оно на таможне. — И перескочила к другой мысли. — Я вчера еще могла получить. А вы от меня скрыли. Ох, вы свинья, ужасный, ужасный. — И сильно пнула его в правую голень. Джалиль глубоко в груди издал смешливое чириканье. — А почта сегодня закрыта. И я не смогу получить. Но он его прислал, прислал, оно пришло! — С полностью просиявшим лицом она была, пожалуй, не так красива, как в вакцинированном покое; черты ее лица не выдерживали искажения от человеческих переживаний, вполне допустимого для более цивилизованной миловидности. Но все зубы были на месте, до смешного белые, ровные.
— Пойдем выпьем, — сказал Джалиль. — Пойдем повеселимся.
— Только не с вами, будь вы даже последним на свете мужчиной, — буркнула она, сплошь надутые губы, грозные глаза. А потом полностью передумала: — Ох, я должна отпраздновать, должна, должна.
— Лучше сначала взглянуть на посылку.
— Кольцо, должно быть кольцо!
— Пойдем посмотрим. Пойдем выпьем, повеселимся, а по дороге зайдем.
— Там ведь закрыто. Пятница. Нет никого.
— Пойдем. Там сторож. Мне откроет. Отдаст посылку. Он мне деньги должен.
— О, Джалиль, Джалиль, правда? О, прямо расцеловала бы вас.
Джалиль вроде бы не хотел быть расцелованным. Сидел неподвижно, астматически тихо посмеивался, почти беззвучно.
— Собирайтесь, — сказал он.
— Теперь на все плевать, — сказала Розмари. — Пускай говорят что хотят. Пускай сплетничают сколько угодно. Я обручена, обручена! — Бросилась в спальню, устрашающе высоко распевая, оттуда снова кинулась к снимку в серебряной рамке на секретере, принадлежавшем Министерству общественных работ. — О, мой Джо, мой Джо, — ворковала она, крепко прижав к грудям фотографию, потом отстранила, полюбовалась, потом осыпала поцелуями злобный рот, волнистые светлые волосы, понимающие глаза. — Мой Джо, Джо, Джо, Джо. — Потом опять метнулась к туалетному столику. Джалиль кашлял, вздыхал, довольно посмеивался.
Когда Розмари собралась, в открытых дверях робко встал Вайтилингам. Джалиль еще сидел в кресле, глубоко дышал, как бы мрачно призадумавшись над картиной с неловко возвышавшимся Вайтилингамом, словно тот действительно был изображен на картине.
— Ох, Вай, — вскричала Розмари, — пришло, кольцо пришло, я обручилась! — Она уже начала праздновать: слишком много помады — все равно что слишком много выпивки, волосы туго зачесаны, назад, — такой стиль она предпочитала для танцев, — схвачены высоко на затылке серебряной круглой заколкой.
Вайтилингам продемонстрировал работу гортани, подняв глаза к потолку, как бы осматривая протечки. И зажевал губами.
— Знаю, знаю, — тараторила Розмари. — Замечательно, правда? Я тоже почти потеряла дар речи. Сейчас иду получать его, Вай. Ооооох, просто не могу дождаться.
— Я… — начал Вайтилингам.
— Тигр, — сказала Розмари, — немножечко от еды отказывается. — Кивнула на огромную полосатую тварь, сидевшую, точно наседка, лелея злобную выходку. — Дайте ему что-нибудь, чтобы ел, он такой милый. Ох, как я счастлива. — И выскочила на дорожку к машине Джалиля.
Джалиль встал, как бы с усилием, прочирикал что-то Вайтилингаму, гортанно пробежав вниз половину хроматической гаммы, кивнул не без приятности и вышел из дома. Кошки выжидающе смотрели на Вайтилингама, без всякой тревоги, словно он и они представляли собой две выстроившиеся команды соперников.
В аэропорту стоял Краббе, склонясь над стойкой бара, единственный белый в коричневом море. Кругом малайцы — на высоких табуретах у бара, пьют воду со льдом или ничего не пьют, за столиками из ротанга, прохаживаются туда-сюда, как в оперном антракте, сидят на корточках по-шахтерски, сидят по-портновски, стоят, облокачиваются, окружают Краббе легким запахом теплоты с намеком на мускус. Они явились из города и из кампонгов [8] посмотреть на возвращенье паломников. Прибыли рано, время — не проблема. Краббе подмечал суровые рыбацкие лица, покорно повисшие головы бедных фермеров; изумленные дети глазели снизу вверх с открытыми ртами, должно быть, впервые видя белую кожу, но были слишком воспитаны, чтобы лепетать про чудо. Женщины плыли мимо или сидели в долготерпении. Резкий свет вырисовывал их четкие мелкие черты и экстравагантный рисунок саронгов, лился с голой взлетной полосы, подчеркивал бледность, глядевшую на Краббе из зеркала за стойкой. Краббе смотрел на себя: волосы отступают со лба, начинают обвисать брыла. Опустил взгляд на брюшко, втянул его, содрогнулся от усилия и опять распустил. Может быть, думал он, средний возраст и лучше, меньше хлопот. Он только недавно открыл, что старение — добровольное дело, и обрадовался. Инфантильность, конечно; нечто вроде радости от способности контролировать выделения организма, но его всегда больше манили переходные фазы истории — серебряные века, гамлетовские этапы, когда прошлое и будущее одинаково ощутимы и, сталкиваясь, способны породить вихрь. Не то чтобы он жаждал действий. Разумеется, так и должно быть на этой фазе, и именно поэтому фаза долго длиться не может. Только представить Серебряный век «Энеид»! Так пусть приходит средний возраст, отрастает брюшко, он уже не будет показывать свой профиль женщинам, стоя в клубном баре вместо танцев. Он чувствовал, что в любом случае ничего больше не хочет от женщин; первая его жена умерла, а вторая ушла. Ему нравилось свое положение — высокопоставленный служащий Службы образования, ожидающий передачи дел коричневому мужчине, обученному им на закате британского владычества. Тыча спичкой в окурки, разбухшие в воде пепельницы, он увидел во всем этом романтику, — последний легионер, одинокий, проигранное дело поистине проиграно, — инстинктивно втянул брюшко, провел рукой по волосам, прикрыв оголившийся участок скальпа, вытер потные щеки. Поймал в зеркале взгляд малайской девушки и вяло улыбнулся, пряча зубы. Она исчезла из зеркала, впрочем, с улыбкой, и он с чем-то вроде хорошего настроения заказал еще пива.
В пробиравшемся к нему в толпе мужчине Краббе узнал Сеида Омара, пухлого, озабоченного, в рубахе, испещренной газетными строчками. Сеид Омар чуть не споткнулся о ребенка на полу, извинился перед матерью, приветствовал малайца фермера фальшивой улыбкой, потом встал рядом с Краббе и сказал:
— Где этот гад? Уже прибыл гад?
— Какой именно?
— Тамильский ублюдок, Маньям, что хотел меня вышвырнуть.
— Выпей, Омар.
— Большой стакан бренди. Я до него доберусь, обещаю вам, доберусь. Вчера вечером не было шанса. Знаю, вам и всем прочим рассказывали, будто я трус, но вчера вечером мне не позволили, понимаете, не позволили отомстить. — Он стиснул свою левую грудь с печатной фотографией голливудской звезды и провозгласил: — Именем Бога клянусь вам, я его достану. — Краббе читал на правом рукаве рубашки Сеида Омара: «Обед в День благодарения — неизменная американская традиция. К нему обязательно подают жареную индейку, клюквенный соус, лук в сметане, картошку, пироги с тыквой и мясным фаршем. Со времен пилигримов фаршировка птицы остается для хозяйки единственной возможностью проявить свою индивидуальность, готовя эти освященные временем блюда». Дальше шла голая рука Сеида Омара.
— Лук в сметане — неплохо звучит, — признал Краббе, заглядывая под рукав Сеида Омара, не продолжается ли статья под мышкой.
— Да, есть тут мускул, — объявил Сеид Омар, — хватит для безволосого гада.
— Какие-то тамилы поднялись в диспетчерскую башню, — сказал Краббе. — Я этого Маньяма не знаю, но вполне точно слышал голос Арумугама. Он там, наверно, дежурит сегодня. — Сеиду Омару принесли бренди, и он нетерпеливо к нему присосался. Потом покачал головой, надул губы. Потом поставил стакан.
