Ричард Бротиган - Рыбалка в Америке
Книжный магазин представлял собой старую автостоянку для кладбищ. Тысячи погостов выстроились там рядами, словно машины. Большинство книг не переиздавали много лет, они никому не были нужны: люди, когда–то читавшие их, либо умерли, либо забыли, что в них написано, и по органическим законам музыки книги вновь обрели девственность. Они несли на себе древние значки копирайта, словно возрожденную невинность.
Я приходил в магазин вечерами после того, как потерял работу — в том ужасном 1959 году.
В глубине располагалась кухня, где в медной джезве хозяин варил крепкий турецкий кофе. Я пил кофе, читал старые книги и ждал, когда закончится год. Над кухней была небольшая комнатка.
Прячась за китайской ширмой, она наблюдала сверху за тем, что делалось в магазине. В комнате стояла кушетка, стеклянный шкаф с китайскими безделушками, стол и три кресла. Еще там был крохотный туалет, привязанный к комнате, как часы на цепочке.
Однажды вечером я сидел в магазине и листал книгу, формой напоминавшую цветочную чашу. Страницы книги были чистыми, как капли джина, и первая из них читала саму себя:
Пацан Билли[15]родился23ноября1859 годавНью–Йорке
Подошел хозяин и, положив руку мне на плечо, спросил:
— Вы хотели бы сейчас женщину? — голос звучал очень мягко.
— Нет, — ответил я.
— Вы неправы, — возразил он, не говоря больше ни слова, вышел из магазина и остановил на улице совершенно постороннюю пару, мужчину и женщину. Он проговорил с ними несколько минут. Я не слышал, о чем. Потом он указал сквозь витрину на меня. Женщина кивнула, мужчина тоже.
Они вошли в магазин.
Я был сбит с толку. Я не мог уйти — они загораживали единственную дверь, поэтому решил подняться наверх и спрятаться в туалете. Я поспешно вскочил и побежал к лестнице — они пошли за мной.
Я слышал, как они поднимались по ступенькам.
Очень долго я ждал чего–то в туалете, они все это время ждали меня в комнате. Они молчали. Когда я вышел, женщина лежала на кушетке голая, а мужчина сидел в кресле, держа на коленях шляпу.
— Не обращай на него внимания, — сказала женщина. — Ему это безразлично. Он богатый. У него 3,859 «роллс–ройсов». — Она была очень красивой — тело походило на чистую горную речку из кожи и мускулов, бьющуюся над камнями из костей и невидимых нервов.
— Иди ко мне, — сказала она, — войди в меня, мы Водолеи, и я тебя люблю.
Я взглянул на сидевшего в кресле мужчину. Он не улыбался и не выказывал недовольства.
Я снял башмаки и одежду. Мужчина не произнес ни слова.
Тело девушки еле заметно плескалось от берега к берегу.
Что еще я мог сделать, если мое собственное тело превратилось в птиц, что расселись на телефонном проводе, растянутом на весь мир и укрытом мягкими облаками.
Я лег с ней рядом.
Было так, словно нескончаемая 59–я секунда превратилась наконец в минуту и от этого немного смутилась.
— Хорошо, — сказала девушка и поцеловала меня в щеку.
Мужчина по–прежнему сидел молча, не двигаясь и не выпуская из себя ни единой эмоции. Я подумал, что он действительно богат и что у него на самом деле 3,859 «роллс–ройсов».
Все кончилось, девушка оделась и ушла вместе с мужчиной. Когда они спускались по лестнице, я наконец услышал его голос.
— Ужинать пойдем к Эрни?
— Не знаю, — сказала девушка. — Рано думать об ужине.
Потом хлопнула дверь. Я оделся и спустился вниз. Тело было легким и расслабленным, как аккомпанемент для авангардной музыкальной пьесы.
Хозяин книжного магазина сидел у прилавка за письменным столом.
— Я вам скажу, что произошло наверху, — сказал он мягким голосом, не имеющим никакого отношения к трехногому ворону на одуванчиковом холме.
— Что? — спросил я.
— Вы сражались в Испании. Вы были молодым коммунистом из Кливленда, Огайо. Она — художницей. Еврейкой из Нью–Йорка, которой казалось, что Гражданская война — это новоорлеанский Марди–Гра[16] разыгранный среди греческих статуй.
Вы познакомились, когда она писала портрет погибшего анархиста. Она попросила вас встать рядом и сделать вид, будто это вы только что его убили. Вы ударили ее по щеке и произнесли слова, которые мне стыдно сейчас повторить.
Вы полюбили друг друга.
Пока вы были на фронте, она прочла «Анатомию меланхолии»[17]и 349 раз нарисовала лимон.
Ваша любовь была скорее духовной. В постели ни вы, ни она ни разу не почувствовали себя миллионерами.
Когда пала Барселона, вы вместе с ней улетели в Англию и сели на пароход до Нью–Йорка. Ваша любовь осталась в Испании. Это был всего–навсего военный роман. И вы, и она любили лишь себя, любивших друг друга на испанской войне. Посреди Атлантики все стало иначе, и с каждым днем вы все больше походили на людей, потерявших друг друга.
Волны Атлантики напоминали мертвых чаек, которые тянули бревна своей артиллерии от одного горизонта к другому.
Корабль воткнулся в Америку, вы расстались, не произнеся ни слова, и с тех пор ни разу друг друга не видели. Недавно мне сказали, что вы до сих пор живете в Филадельфии.
— Значит, это по–вашему произошло наверху? — спросил я.
— Частично, — сказал он. — Да, только частично.
Он достал трубку, набил табаком и поднес спичку.
— Хотите, расскажу, что еще произошло наверху? — спросил он.
— Расскажите.
— Вы пересекли границу Мексики, — сказал он. — На лошади вы въехали в маленький поселок. Люди знали вас и боялись. Они знали, что из пистолета, который висел сейчас у вас на поясе, вы застрелили очень много народу. Поселок был настолько мал, что в нем не нашлось даже священника.
Крестьяне, увидев вас, ушли из поселка. Грубые люди, они не хотели иметь с вами ничего общего. Крестьяне ушли.
Вы стали самым сильным мужчиной в округе.
Вас соблазнила тринадцатилетняя девочка, вы жили с ней в глиняной хижине, не занимаясь ничем, кроме любви.
Это была стройная девушка с длинными черными волосами. Вы занимались любовью стоя, сидя и лежа на грязном полу среди кур и поросят. Стены, пол и даже крыша хижины покрылись вашей спермой и ее секрецией.
Вы спали на полу, подушкой вам служила сперма, а одеялом секреция.
Люди в поселке боялись вас настолько, что ничего не могли сделать.
Через некоторое время она стала ходить по поселку без одежды, и люди сказали, что это нехорошо, а когда вы тоже стали ходить по поселку без одежды и заниматься с ней любовью на спине у лошади в центре зокало, люди испугались и ушли из поселка. Он до сих пор стоит пустой.
Люди не хотят там жить.
Ни вы, ни она не дожили до двадцати лет. В этом не было нужды.
— Вот видите, я знаю, что произошло наверху, — сказал хозяин. Он мягко улыбался. Глаза напоминали шнурки от клавесина.
Я думал о том, что произошло наверху.
— Вы ведь знаете: все, что я рассказал, правда, — сказал он. — Вы видели это своими глазами и чувствовали своей кожей. Дочитывайте книгу и простите, что прервал. Я рад за вас.
Раскрытые страницы книги замелькали все быстрее и быстрее, пока не закрутились быстро, как корабельный винт.
ГОД, КОГДА В ХЭЙМАНСКОМ РУЧЬЕ
В ПОСЛЕДНИЙ РАЗ ПОЯВИЛАСЬ ФОРЕЛЬ
Нет больше старого пердуна. Хэйманский ручей получил свое имя в память о Чарльзе Хэймане, бедолаге–первооткрывателе страны, в которой из–за нищеты, уродства и беспросветности почти никто не хотел жить. В 1876 году он построил себе хижину на берегу ручья, собиравшего всю воду с бесплодного холма. Позже ручей назвали Хэйманским.
Мистер Хэйман не умел читать и писать, и был уверен, что вполне может обойтись без этих навыков. Мистер Хэйман жил случайными заработками год за годом и из года в год.
Сломалась повозка?
Мистер Хэйман починит.
Сгорел забор?
Мистер Хэйман растащит головешки.
Мистер Хэйман питался перемолотой пшеницей и кормовой капустой. Он покупал пшеницу стофунтовыми мешками и молол ее в ступке пестиком. Он сажал капусту перед своей хижиной и ухаживал за ней, как за благородной орхидеей.
За всю жизнь мистер Хэйман так и не узнал, что такое кофе, табак, алкоголь и женщины, считая все это большой глупостью.
Зимой в Хэйманский ручей заплывало несколько форелей, но к началу лета вода высыхала, и ни одной рыбы в нем не оставалось.
Мистер Хэйман ловил одну или две форели и ел их сырыми с перемолотой пшеницей и кормовой капустой; но пришел день, когда он состарился настолько, что не мог больше работать, а дети стали думать, что он дьявол, раз живет один, и боялись подходить к ручью и хижине.
Мистера Хэймана это не волновало. Дети — последнее, что могло заинтересовать его в этом мире. Грамота, дети — все одно, думал мистер Хэйман, молол пшеницу, ухаживал за кормовой капустой и ловил одну иди двух форелей, когда те заплывали к нему в ручей.
