Уильям Николсон - Круг иных (The Society of Others)
– Как вам вино?
– Отличная штука.
– Некоторым оно кажется терпким, а я в таких случаях говорю: подождите, пока оно выстоится, дозреет и крепости наберет. Вы со мной согласны?
– Наверное.
Мне куда интереснее узнать, как обошлось без неприятных вопросов и почему мной никто не заинтересовался. И вообще, похоже, полицейских тем собеседники даже не касались.
– А что, на мой счет вопросов не было?
– Ни одного. Видите ли, у людей своих проблем хватает. – Священник взглянул на меня с улыбкой, и машину швырнуло в сторону. Вина мой друг хлебнул порядком, и я очень надеюсь, что зрелый букет еще не признак высокой крепости. – А что, интересно?
Интересно ли мне, о чем болит голова у полицейских? Не слишком.
– Ага. Поделитесь.
– Тот, тощий и лопоухий, не находит себе места из-за того, что жена не ложится с ним в постель. Она предпочитает спать с детьми – говорит, малышей мучают ночные кошмары. Да только он уверен, что она просто его расхотела, вот парень и мается, бедолага, не знает, что ему делать.
Да уж, разговорчики на посту.
– И что вы ему посоветовали?
– Спросил, нет ли у жены хорошенькой сестрички.
– Да что вы!
– И знаете, что выяснилось? Действительно есть такая. Он ее вовсю обхаживает, и та, надо сказать, очень даже не против. Да только, понимаете ли, в чем беда… С сестрой у него не получается. Вот такая загвоздка.
Да уж. У меня глаза из орбит вылезают.
– А вы что?
– Подарил ему бутылочку мавруда, посоветовал распить ее на двоих, трижды произнеся хвалу святой Деве Марии, и благословил.
– Какой же вы нехороший священник! – А сам смеюсь, не могу удержаться. – Да вы просто злодей. Бог вас накажет.
– Вы сами только что доказали, что Бога не существует.
– Верно, ваша правда!
Вот так мы снова вернулись к дискуссии о существовании Бога. На хмельную голову рождаются удивительно здравые мысли, и мы, воодушевленно обмениваясь взглядами на природу божественного, летим навстречу следующему проявлению реальности.
– Может быть, мой Бог, в которого я верю, совсем не тот, в которого не верите вы, – говорит священник. – Так что если бы вы показали мне своего Бога, я бы согласился, что его не существует, и показал бы вам своего, и вы бы согласились, что он существует. И тогда получилось бы, что мы оба правы.
– Неплохо придумано.
– Поделитесь, какие ассоциации рождает у вас слово «бог».
– Для меня Бог, – начинаю я, – это вроде как великий экзаменатор, и данная им жизнь – один сплошной экзамен.
– Ну, в это я точно не верю.
– Что же тогда вы подразумеваете под Богом?
– Мой Бог – это вы.
– Я?
– Нуда.
– Как это понимать? Я создал вселенную? Вы мне поклоняетесь?
– Да, и еще массе всего остального. Видите ли, мой друг, ваша ошибка, да будет мне позволено указывать вам на ошибки, состоит в том, что вы считаете Бога отдельным индивидуумом. Если вы на секунду задумаетесь, то поймете, что этот образ был придуман для детишек: Бог – отец. Истинную божественность невозможно загнать ни в какие рамки. Ее вообще невозможно охватить или объять. Бог – никак не меньше чем все сущее, включая вас.
– Выходит, я никакой не Бог, а только его крохотная частица.
– Ну, что я говорил! Опять же детское представление о Боге. Вы представляете себе этакую сущность, которая, если можно так выразиться, обладает свойством размера. Без сомнения, она весьма велика, но все равно ограничена и неделима. А мой Бог – отнюдь не такой гигант. Скажем, представьте себе огонь. Бог – огонь. Тогда я – огонь, и едем мы по огненной дороге, над нами проплывают огненные облака. Все-все-все вокруг состоит из огня. И я вам говорю: вы сами – огонь. А вы отвечаете: никакой я не огонь, а только его крохотная частица, так?
– Но я же действительно не огонь.
– Не огонь, конечно. Вы – жизнь.
– Я – жизнь?
Он кивает, не сводя глаз с дороги.
– Вы – жизнь.
– Я – жизнь. – Прикольная формулировка. – Мы обычно говорим: «Я жив».
Старик пожимает плечами: тут суть не в построении фразы.
– Вы живы, и вы – жизнь. Вы воплощаете в себе все сущее на Земле, значит, вы – Бог.
– Ладно, тогда, если я Бог, для меня нет ничего невозможного.
– Разумеется. Если только вы знаете, чего хотите.
Вопрос на засыпку. Хочу, чтобы мужчины завидовали, а женщины любили, как говорится. Мечтать не вредно.
– Сомневаюсь.
– А почему нет? Такое уже случалось.
– Когда это?
– Когда вы с отцом катались на велосипедах.
Да уж, после того как меня объявили Богом, столь приземленный довод разочаровывает.
– И всего-то?
– Как же вы не поймете! – Священник гневно хлопает ладонью по рулю. – Жизнь! Радость! Чудеса! Приключения! И все это под боком, среди родных и близких! В своем кругу.
– В Кругу иных.
– Да! ДА! – Неровен час вообще руль оторвет. – Что такое месса? Это разделение трапезы. Это наша тайная вечеря. Мы ликуем во славу воскресшей жизни. Она в прямом смысле поднимается из мертвых! И если все мы и каждый из нас в отдельности есть жизнь, тогда мы ежечасно живем и умираем. Чего же нам бояться?
– Вы еще скажите, что мы все Иисусы.
– Вот именно! Все и каждый! Задайтесь вопросом, почему предание об Иисусе Христе так популярно. Младенец в яслях. Умирающий на кресте. Мы рождаемся, как он, и умираем, как он. И, ко всему прочему, он Бог. Теология трактует инкарнацию как воплощение божественного во плоти. Et incarnates est. Как мы молимся на мессе? «И он родился во плоти от Святого Духа и Девы Марии, и принял образ человеческий».
Старик перехватывает мой непонимающий взгляд.
– Да слова и не важны. Возьмите благодать небесную. Взгляните на Иисуса Христа, это Бог в человеке. Таким можете стать и вы. Вот вам власть! Вот вам слава!
Совсем разошелся.
– Что же, призываете всем на крест лезть?
– А как иначе? В жизни все надо испробовать: и кнут, и пряник. Страдание – это тоже праздник.
– Я бы предпочел праздники без страданий.
– Эх! Вы молоды. «Радость обременяет. Горе разрешает от бремени». Это ваш поэт сказал, Уильям Блейк.
С поэтами не поспоришь. Я умолкаю.
– Знаете, а ведь между нами есть одно различие, – прерывает затянувшуюся паузу старик. – Мы находимся на разных этапах пути. Вы еще только в самом начале, а я уже прошел отмеренное.
– То есть? Собираетесь на тот свет?
У меня это вырвалось по легкомыслию, но священник утвердительно качает лысой головой.
– Да, и очень скоро. Может быть, даже сегодня вечером.
– Как?!
– Если я все правильно понял.
– Вы хотите покончить с собой?
– Нет, что вы. Я, наверное, обойдусь и без этого.
– Как так?! Почему?
– Долго объяснять.
Перспектива собственной смерти, похоже, нисколько не смущает старика.
– Вы хотите умереть?
– Хочу ли я умереть? – Он погружается в задумчивость. – Правильнее было бы ответить, что нет. Да только я по жене соскучился. Скорее бы к ней.
– Думаете, вы встретитесь с ней после смерти?
– Скажем так, надеюсь. Горю нетерпением, страшно любопытно.
При этих словах мне вспоминается отрывок стихотворения, которое я читал по просьбе одного старика.
Там еще был Экхард со шлюхами. Память удержала несколько строк, и я произношу их вслух:
Чу! Слышишь сердца гулкий стук?
Я тороплюсь к тебе, мой друг.
И как бы время ни текло,
Возле тебя склоню чело.
Виолончелист пускает слезу.
– Может, остановите машину?
Он глушит мотор и сидит, хлюпая носом, а я не знаю, что ему сказать и как помочь.
– Загадка, – говорит он, сморкаясь в ветхий носовой платок. – Загадка.
– Точно.
Думаю, хватит с него моих вопросов.
Старик обращает ко мне доброе лицо, и глаза у него вроде бы улыбаются, но главное – он смотрит на меня. Сижу, думаю, что вроде бы в такой момент я должен сказать ему что-нибудь сочувственное, но ничего не приходит в голову, поэтому я тоже просто гляжу на него. И вдруг, неожиданно для самого себя, ощущаю, что это не простой взгляд: я не вижу отдельных черт, а словно заглядываю в самую душу, и душа эта – глубокий колодец доброты. Подумать только, совершенно чужой человек искренне желает мне добра, хочет оградить от бед и несчастий, успокоить мои страхи, излечить боль. Страстно, всей душой. И я ему за это очень признателен. Меня захлестывает волной благодарности, которая перетекает к нему, он ее улавливает и, в свою очередь, проникается ко мне благодарностью. И так мы сидим и омываем друг друга флюидами радости.
Забавно мы все-таки воспринимаем людей. Мой спутник, например, больше не кажется гномом. Вообще, по мере того как узнаешь человека, его внешность теряет всякое значение. Он перестает быть красивым или уродливым, остается только его внутреннее содержание, ведь именно оно формирует человеческие лица. А еще, если любишь, то начинаешь любить и лицо, каким бы оно ни было. Глубокие морщины, пятнистая кожа, мясистый нос, мохнатые брови над маленькими поросячьими глазками, практически голая голова, если не считать торчащих из ушей и ноздрей пучков волос, – все это принадлежит замечательному, прекраснейшему человеку, моему старому мудрому добряку-виолончелисту, который не скупится раздавать людям добро. Спасибо тебе за эту поездку. Спасибо за то, что показал мне своего Бога. Я – приземленный человек, прости меня.
