Чак Паланик - Удушье
На обеденном столе сваливаются в кучу всякие новые открытки. Всякие чеки и наилучшие пожелания от незнакомцев, которым охота считать себя чьими-то героями. Которым кажется, что они кому-то нужны. Какая-то женщина пишет, мол, начала цепочку молитв за меня. Духовная пирамидальная схема. Будто против Господа можно выйти братвой. Окружить и позагонять Его.
Тонкая грань между молитвой и наездом.
Вечером во вторник голос на автоответчике спрашивает моего разрешения перевести маму на третий этаж Сент-Энтони, на тот этаж, куда отправляются умирать. Первым делом я слышу, что голос — не доктора Маршалл.
Ору автоответчику, мол, — да само собой. Отправьте свихнувшуюся суку наверх. Устройте её поудобнее, но ни за какие героические меры платить я не стану. За питательные трубки. За аппараты искусственного дыхания. Реакция у меня могла быть и получше, если бы не тихая манера, в которой администраторша ко мне обращается, это придыхание в её голосе. То, как она подразумевает, мол, я хороший человек.
Прошу её тихий записанный голос не звонить мне больше, пока миссис Манчини не будет мертвее мёртвой.
За исключением выдуривания денег, я скорее позволю человеку себя возненавидеть, чем жалеть.
Выслушивая всё это, я не злюсь. И не грущу. Чувствую теперь только одно — половое возбуждение.
А среды означают Нико.
В женском туалете пухлый кулак её лобковой кости бьёт меня по носу, Никто трётся и мажется вверх-вниз об моё лицо. Все два часа Нико опутывает сплетёнными пальцами мой затылок и тянет в себя мою рожу, пока я не давлюсь интимными волосами.
Ощупывая языком внутренности за её малыми половыми губами, я облизываю складки уха доктора Маршалл. Дыша через нос, тяну язык навстречу спасению.
В четверг первым делом Вирджиния Вульф. Потом Энез Нин. Потом ещё остаётся время на сеанс Сакайявеи, пока наступает утро, и мне нужно идти на работу в 1734-й.
В промежутках записываю своё прошлое в блокнот. В рамках своего четвёртого шага, своей полной и бесстрашной моральной описи.
Пятницы означают Таня.
К пятнице в мамином доме уже не остаётся камней.
В гости приходит Таня — а Таня значит анальный секс.
Волшебство поиметь попку — в том, что она каждый раз тугая, как девочка. А ещё Таня приносит игрушки. Бусы, прутья и зонды, все попахивают отбеливателем, — она протаскивает их туда-обратно в чёрной кожаной сумке, которую держит в багажнике машины. Таня работает рукой и ртом над моим поршнем, проталкивая первый шарик из длинной струны скользких красных резиновых шаров мне через задний люк.
Закрыв глаза, пытаюсь достаточно расслабиться.
Вдох. Потом выдох.
Представь себе обезьяну с каштанами.
Гладко и ровно: вдох — и выдох.
Таня ввинчивает в меня первый шарик, а я спрашиваю:
— Ты сказала бы мне, если бы по моим словам выходило, будто я в чём-то сильно нуждаюсь, правда?
И первый шарик проскальзывает внутрь.
— Почему люди не верят, — продолжаю. — Когда говорю им, что мне вообще на всё плевать?
И второй шарик проскальзывает внутрь.
— Мне ведь на самом деле, и правда насрать на всё, — говорю. Очередной шарик проскальзывает внутрь. — Не собираюсь больше страдать, — говорю. Ещё что-то проскальзывает внутрь меня.
Таня продолжает брать мой поршень по щековине, зажимает в кулаке свисающую струну, потом дёргает.
Представьте, как женщина тянет из вас кишки. См. также: Моя умирающая мать.
См. также: Доктор Пэйж Маршалл.
Таня снова дёргает, и срабатывает мой поршень, обхаркивая белыми солдатиками стену спальни за её головой. Она снова дёргает, и мой поршень кашляет всухую, всё кашляет и кашляет.
Ещё кончая всухую, говорю:
— Чёрт. Серьёзно, это было что-то.
Как бы НЕ поступил Иисус?
Склонившись вперёд, упираясь расставленными руками в стену, чуть подогнув колени, спрашиваю:
— Полегче нельзя? — говорю Тане. — Ты же не косилку заводишь.
А Таня сидит у моих ног на корточках, всё разглядывая скользкие вонючие шарики на полу, говорит:
— Ой блин, — поднимает струну красных резиновых шаров, демонстрируя её мне, и сообщает. — По идее здесь должно быть десять.
Там только восемь, плюс что-то вроде длинного отрезка пустой струны.
У меня дико болит задница; лезу туда пальцами, потом осматриваю их на предмет крови. При том, как мне больно, вообще удивительно, что всё тут не залито кровью.
И я, скрипя зубами, говорю:
— Весело было, правда?
А Таня отвечает:
— Нужно, чтобы ты подписал мою справку об освобождении, чтобы я могла уйти обратно в тюрьму, — опускает струну с шарами в свою чёрную сумку и добавляет. — А тебе, наверное, стоило бы сразу заглянуть в неотложку.
См. также: Закупорка толстой кишки.
См. также: Блокада кишечника.
См. также: Спазмы, жар, септический шок, отказ сердечной мышцы.
Прошло пять дней с тех пор, как я был достаточно голоден, чтобы поесть. Я не устал. И не нервничал, не сердился, не боялся и не хотел пить. Плохо ли пахнет воздух — сказать не могу. Знаю только, что сегодня пятница, потому что здесь Таня.
Пэйж со своей ниткой для зубов. Таня с игрушечками. Гвен со своим надёжным словом. Вечно эти женщины таскают меня туда-сюда за верёвочку.
— Да нет, серьёзно, — отвечаю Тане. Подписываю справку, под словом «поручитель», и продолжаю. — Серьёзно. Всё нормально. Я не чувствую, будто внутри что-то осталось.
А Таня забирает справку и говорит:
— Поверить не могу.
Ещё прикольнее то, что мне самому тоже как-то не особо верится.
Глава 34
Без страховки или даже водительских прав, я вызываю буксир, чтобы разогнать мамину старую машину. По радио рассказывают, где найти пробки: два столкнувшихся поперёк дороги автомобиля, заглохший тягач-трейлер на шоссе у аэропорта. После того, как наполняю бак, я беру и нахожу происшествие, и становлюсь в очередь. Просто чтобы чувствовать себя частью чего-нибудь.
Когда я бывал в пробке, моё сердце билось с нормальной скоростью. Тут я не одинок. Пока я здесь в ловушке — могу чувствовать себя как нормальный человек, который возвращается домой: к детям, жене, жилью какому-то. Я мог прикинуться, что моя жизнь — больше, чем ожидание очередного бедствия. Что мне известно, как с ней справляться. При том, как остальные детишки объявляли, что они «в домике», сам я мог заявить, мол, я в пути.
После работы иду проведать Дэнни на пустырь, где он свалил все свои камни, — на старый квартал «городских домов Меннингтаун-Кантри», где он садит на раствор одни ряд поверх другого, пока не получается стена; и зову:
— Эй.
А Дэнни отзывается:
— Братан?
Дэнни спрашивает:
— Как там твоя мама?
А я говорю, что мне плевать.
Мастерком Дэнни валит слой серой крупчатой грязи на верхушку последнего ряда булыжников. Заточенным стальным ребром мастерка он парится над слоем раствора, разравнивая его. Рукояткой разглаживает стыки между камнями, которые уже положил.
Под яблоней сидит девчонка, достаточно близко, чтобы разглядеть в ней Шерри Дайкири из стрип-клуба. Под ней расстелено одеяло, а она достаёт белые пакеты с закуской из коричневой кошёлки, открывая каждый из них.
Дэнни берётся пристраивать камни на новый слой раствора.
Спрашиваю:
— Что ты строишь?
Дэнни пожимает плечами. Ввинчивает квадратный коричневый камень поглубже в раствор. Про помощи мастерка залепляет раствором щель между двух булыжников. Собирая всё своё поколение детишек во что-то огромное.
Разве не нужно было сначала построить всё на бумаге? Спрашиваю — разве ему не нужен проект? Существуют разрешения и инспекции, которые надо пройти. Нужно платить. Существуют строительные законы, которые надо знать.
А Дэнни отзывается:
— С какой стати?
Он перекатывает камни ногой, потом находит лучший и ставит его на место. Не нужно ведь разрешение рисовать картину, замечает он. Не нужно подавать проект, чтобы написать книгу. А ведь есть книги, которые приносят больше вреда, чем он сам когда-нибудь мог. И твои стихотворения никому не нужно инспектировать. Существует такая вещь, как свобода самовыражения.
Дэнни говорит:
— Не нужен ведь допуск, чтобы завести ребёнка. Так зачем надо покупать разрешение, чтобы строить дом?
А я спрашиваю:
— Но что если ты построишь опасный, уродский дом?
А Дэнни отзывается:
— Ну, а что если ты воспитаешь опасного, хероватого ребёночка?
А я поднимаю между нами кулак и говорю:
— Давай лучше не будем обо мне, братан.
Дэнни оглядывается на сидящую в траве Шерри Дайкири и сообщает:
— Её зовут Бэт.
— Ни минуты не думай, будто город купится на твою логику Первой Поправки, — говорю.
И прибавляю:
— А она вовсе не такая хорошенькая, как ты считаешь.
Дэнни вытирает с лица пот подолом рубашки. Можно заметить, что пресс у него пошёл бронированными волнами, — а он говорит:
