Андрей Иванов - Исповедь лунатика
Мелькнули фары; как уговорено, подъехал дьячок. Не включал дальний свет, не стал въезжать в лагерь; предосторожности не помешают – да-да, конечно…
В наших глазах безумная грибная митота. Он решил, что так нас переварил страх.
Помог погрузить вещи и повез на север, где нас ждали церковники. Дорога была длинная, большую часть пути спали. Я выходил платить за бензин, еще и еще за бензин, еще и еще сандвичи и сок. Фордик был мал, но бензину жрал от души, только заливай! Мы устали питаться всякой дрянью в придорожных кафешках, где он останавливался (я ему говорил, что надо бы остановиться и затариться в магазине, на всю дорогу, но он не соглашался).
– Горячее, – повторял он. – Надо есть горячее!
Даг привез нас к Анне Карен (женщина лет сорока пяти, высокая, решительная, спортивная). Он передал ей нас, как бездомных детей. Я так и не понял, кем была эта добрая женщина, решившая нам помогать. Я очумел от поездки. Меня укачало. Анне Карен говорила по-норвежски (предполагалось, что Дангуоле понимает), редко вставляла английские слова; она заметно нервничала и не пыталась этого скрывать (мне кажется, отчасти она, как женщина красивая, собой любовалась; вероятно, ей нравилась эта роль). Говорила с бергенским акцентом, и говорила довольно быстро, как анархисты в советских фильмах, слегка тараща глаза и не зная, куда деть руки. Она чеканно повторяла «кирке азиль»[94], не мимоходом, а задумчиво выделяя эти слова, так, чтоб до всех дошло: дело серьезное – «кирке азиль». В конце концов я подумал, что она могла быть из андеграунда, который помогает устроиться таким, как мы. Она отвезла нас в церковь. Обычная лютеранская кирка, построенная лет тридцать назад. Красно-белая, как сыроежка, сухая и чистенькая, росла она на голой горе, вокруг не было ни одной хитты[95] (даже коров, ни одной зверюги, только холод, быстрая пенистая речка, мрак, плотно натянутый, как ткань, сквозь которую блистали яркие, дрожащие от напряжения звезды). Что-то где-то ухало. Река гудела, ветви невидимых деревьев скрипели. Во всем чувствовалась обреченность. Кирка похрустывала суставами, как старуха; если б не белый крест, прибитый над дверью, это была бы самая заурядная норвежская дача. Но даже наш цыганский домик в Хускего был лучше.
Анне Карен дала нам спальные мешки, одеяла, подушки; мы внесли их в притвор (крохотная комната: печь, стол, стул, рукомойник и две спартанские деревянные кушетки, которые привезли специально для нас). Пока носили вещи, нас инструктировали. Даг вел себя странно: помимо всевозможных ободрений и советов он словно хотел нам что-то еще сказать (гораздо позже я понял – касательно секса), но так и не сказал. Когда расселись – в нефе, который был не больше школьного класса, прямо на скамьях, – Анне Карен извинилась, что ничего лучше придумать пока нельзя; говорила она короткими, чеканными предложениями, поэтому ее извинения звучали почти как приказ:
– Условий никаких, потому: привлечь прессу невозможно. Начнем нашу кампанию после того, как вы освоитесь на новом месте в Кристиансанде. Там, пока никто не будет знать, что вы прячетесь, вы сможете первое время даже гулять по городу! – При этом она улыбнулась, и Дангуоле тоже на меня бросила лучезарный взгляд и взяла за руку. – А когда начнется кампания, с прессой, интервью, привлечением политиков… ох, придется сидеть тихо… Вот тогда начнется самое трудное: быть внутри, когда снаружи давят… Готовы к этому? – спросила она, нырнув в мои глаза, словно хотела узнать: а стоит ли вообще с вами начинать такое большое дело?.. не пойдете на попятную?..
Дангуоле ее моментально заверила, что мы готовы, отступать некуда, дело взвешено, ответственность осознана. Я спросил насчет воды, Даг махнул рукой в сторону бачка и трубы, которая – еще один взмах – соединялась с каким-то резервуаром. Жестом успокоил меня, прикрыв глазки, мол, с этим – и туалетом – всё в порядке.
– Ну, тогда хорошо… Тогда хорошо… Остается только следовать плану…
Дангуоле взволновали слова Анне Карен, я заметил, что ей понравилась деловитость, с которой та говорила. Когда речь дошла до журналистов, у Дангуоле сверкнули глаза.
– Вам придется оказаться в центре событий страны, в новостях, нам предстоит привлечь прессу… Иначе, к сожалению, нельзя! Иначе не выиграть, – говорила Анне Карен, и я видел, что Дангуоле этому радуется, как девочка, которой сказали, что ее взяли на роль Дюймовочки или Золушки. – Пока что надо переждать тут, но это ненадолго…
– Тут не так уж и плохо, – говорила Дангуоле, давая понять Анне Карен, что мы готовы на всё.
Когда серьезная норвежка, крепко пожав наши руки, а вслед и обняв нас, уехала, Дангуоле пустилась танцевать по церкви.
– Смотри, легонюс[96], какие хоромы! Ну что, готов оказаться в центре циклона? – И достала грибки. Я затопил печь. Легли на матрасы, пожевывая грибочки. – Конечно, не отель-мотель. Что-то вроде пионерского лагеря. Ничуть не хуже, чем у нас в Хускего. Печь есть, табак и еда есть, туалет тоже, сухой, но нормально, жить можно! – В ее голосе сквозил оптимизм. – Лучше что-то делать, чем сидеть сложа руки. Надо сопротивляться любой ценой. Или ты хотел, чтобы тебя выслали и всё? Я собираюсь бороться до конца. Ты что всё молчишь?
Я не успевал что-либо сказать – а душ?.. сухой туалет?.. где газовая плитка?.. мы что, будем готовить на этой печурке?.. Она продолжала:
– Неделя, другая… Это пустяки! А там нас переведут в Кристиансанд. Очень красивый город. Потом мы в нем будем жить, а потом…
Выяснилось, что в этой церкви как нигде хорошо звучали любимые группы Дангуоле, особенно Mors Syphilitica и Aenima.
Мешок картошки, мешок риса, короб макарон, тунец.
У нас, разумеется, были предшественники: люди, которые побывали не в этой, но в подобных церквах. Незадолго до того, как нам прислали отказ, один из таких затворников получил статус беженца и вид на жительство. В своем интервью он сказал, что просидел в церкви семь лет, не выходя за ее территорию, он добавлял, что ему помогала держаться йога. У Дангуоле была газетная статья с портретом этого тамила; она приклеила статью на стенку, портрет стал нашей иконой.
* * *Осень была красивая, краски растекались по горам, Даг и Анне Карен привозили нам кофе и вместе с нами его выпивали при свечах, под вой ветра, шум реки и ветвей за огромными черными окнами. Даг перебрался к сестре, решил, что будет подле нас до тех пор, пока нас не переведут в Кристиансанд…
– …или Кристиансунд. Это пока не совсем ясно, – говорил он, подкашливая в бороду, – куда именно вас дальше направят…
Пожимая нам руки на прощанье, Анне Карен говорила, что тут и правда мрачновато, а дорога не освещена и нужно ехать медленно.
– А весной бывают оползни… но вас тут не будет, не бойтесь! – И она громко засмеялась, даже как-то вульгарно, и я понял, что она пошутила; Дангуоле тоже засмеялась, хотя не сразу поняла слово «оползни» (я его знал, так как постоянно по привычке читаю всё, что написано на знаках, постерах, стендах, плакатах, всё – даже рекламные щиты не пропускаю!).
– Через пару недель обещали гололед, – оптимистично воскликнул Даг, распахивая перед ней дверцу, – и вообще, в этом году обещают холод страшный и раннюю зиму…
– …что нам на руку, – подхватила Дангуоле, толкнув меня в ребро локтем, – а? Чем раньше наступят холода, тем скорей окажемся в Кристиансанде!
– Да, да, – кивал Даг. – С первым же снегом вы переедете в Кристиансанд или Кристиансунд. Надеюсь, ваше дело будет решено очень скоро. Сейчас этим делом занимаются более оперативно. К власти пришел Бондевик. Все дела рассматриваются очень быстро, а церковное убежище идет вперед других дел. Но когда узнают, что психически нестабильный человек находится в изоляции и состоянии таком, мало сказать, депрессивном, уверен, сразу же дадут позитивный ответ.
– И мы похлопочем, чтоб это случилось как можно скорее, – сказала Анне Карен, – не так ли?
– Да, – кивнул Даг, – завтра же начнем выбивать место в Кристиансунде.
– Или Кристиансанде, – добавила Анне Карен, улыбаясь какой-то приторной улыбкой.
– С первым же снегом на новое место, – сказал Даг, – с телевизором, микроволновой печью, ванной и всем остальным.
– Всего хорошего!
– Har det!..[97]
Дангуоле после них разок мечтательно произнесла: «Хорошо бы в Кристиансанде…», но я не поддержал: мне было всё равно.
Кристиансанд, Кристиансанд… опять надежда, отрава, фантазия: город, в котором мы никогда не состаримся… город, в котором живут вечно… Кристиансанд… о, почти Христианополь! Она стала всё чаще и чаще говорить о Кристиансанде… Нет-нет да ввернет… прошепчет… почти как Шетландские острова… начиналось так же: кружево, которое растет, как плесень… А я по ночам в той церкви слышал стук колес – отчетливо слышал, будто домик наш стоял возле вокзала, я ночевал однажды в таком, у одноклассника; моя мать, как всегда, придумала себе ночные работы, отцу выпало дежурить, дед и бабка срыли в какой-то санаторий на воды… в общем, остался я никому ненужный – обуза, мать одноклассника согласилась взять, и я ночевал у них. Дом стоял у самых путей, на улице Теллискиви, вагоны мимо дома текли всю ночь, гулко катились, сталкивались, скрежетали, снова сталкивались… и раскатисто летел, как крепко закрученный теннисный мяч, консервный голос диспетчерши… Налетал ветер на кирку, подталкивал, и казалось, будто кирка покачивалась… Пугая пламя свечи, пробегал на цыпочках сквозняк… Я просыпался, понимая, что только что во сне я грезил Кристиансандом, который был отчасти похож на Копенгаген… я ворочался и думал: ей не терпится добавить этот город к списку… некоторым людям не сидится на месте… ярмарка в Поршгруне, рыбалка в Хортене, поездки в Швецию за табаком и водкой (дешевая курдская брынза), прогулки на пароме «Пеэтер Вессель» (не ступая на датскую землю) за 125 NOK… съезд бородатых нумизматов в Конгсберге (мы нашли драный зонтик, грибной дождь)… ах да, выставка Нердрума[98] в Тёнсберге: мы, как два лунатика с его картины… нет, мы куда более призрачны… тут, в тесной темной кирке: чернота во мне, сон в ней… этот сон реальней, чем их Кристиансанд…
