Чак Паланик - Дневник
Опустившись на ступени, Энджел продолжает:
— Потому я и нанял его поработать в моем доме. Потому я и последовал за ним сюда.
Он и Мисти на лестнице, между ними торчит ее гипс. Энджел Делапорт близко склоняется, — дыхание наполнено запахом красного вина, — и говорит:
— Я хочу только, чтобы ты рассказала мне, зачем он запечатывал эти комнаты. И комнату здесь — номер 313 — в этой гостинице?
Зачем Питер пожертвовал жизнью ради брака с ней? Его граффити — были не угрозой. Энджел говорит — в них было предупреждение. О чем Питер пытался всех предупредить?
На лестничной площадке над ними распахивается дверь, и голос произносит:
— Вот она где.
Это Полетт, женщина с конторки. Тут Грэйс Уилмот и доктор Туше. Здесь Брайан Гилмор, заведующий почтовым отделением. И пожилая миссис Терримор из библиотеки. Брэтт Питерсен, управляющий гостиницы. Мэтт Хайленд из бакалейной лавки. Весь городской совет спускается к ним по лестнице.
Энджел близко склоняется, стиснув ей плечо, и говорит:
— Питер не кончал с собой, — показывает вверх по лестнице и добавляет. — Это они. Они его убили.
А Грэйс Уилмот зовет:
— Мисти, дорогая. Тебе пора возвращаться к работе, — она трясет головой, причмокивает языком и говорит. — Мы уже почти, почти совсем закончили.
И руки Энджела, шоферские перчатки, отпускают ее. Он подается назад, став на ступень ниже, и продолжает:
— Питер меня предупреждал, — быстро переводя взгляд с нависающей толпы на Мисти, потом на толпу, он пятится со словами. — Я только хочу понять, что происходит.
Позади на ее плечах и предплечьях смыкаются руки, поднимая ее.
А Мисти не может выговорить ничего кроме:
— Питер был голубой?
Ты голубой?
Но Энджел Делапорт спотыкается и пятится вниз по ступеням. Скатывается на этаж ниже, все крича в лестничный пролет:
— Я иду в полицию! — кричит он. — На самом деле, Питер пытался уберечь людей от тебя!
23 августа
ОТ ЕЕ РУК ОСТАЛИСЬ ЛИШЬ болтающиеся веревки, обтянутые кожей. Шейные позвонки будто слеплены ссохшимися жилами. Воспалены. Натерты и измучены. Плечи свисают с позвоночника у основания черепа. Мозг запеченным черным булыжником застрял в голове. Лобковые волосы отрастают, чешутся и идут прыщиками у катетера. Пристроив перед собой новый лист бумаги, чистый холст, Мисти может взять в руки кисть или карандаш, — и ничего не будет. Когда Мисти делает зарисовку, заставляя руку что-то выводить, получается какой-нибудь каменный дом. Какой-нибудь розовый сад. Просто ее собственное лицо. Автопортрет-дневник.
Вдохновение как пришло быстро — так и испарилось.
Кто-то стаскивает с ее головы повязку, и солнечный свет чердачного окна заставляет ее сощуриться. Он так ослепительно ярок. С ней здесь доктор Туше, и он объявляет:
— Мои поздравления, Мисти. Все кончено.
То же самое он сказал, когда родилась Тэбби.
Ее самодельное бессмертие.
Говорит:
— Возможно, понадобится несколько дней, прежде чем ты сможешь стоять, — и просовывает руку, обвив ее спину, подхватив ее под мышки, — и поднимает Мисти на ноги.
На подоконнике кто-то бросил обувную коробку Тэбби, набитую бижутерией. Переливчатые дешевые осколки зеркала, ограненные под бриллиант. Каждый угол отражает свет в определенном направлении. Восхитительно. Тайный костер, там, в свете солнца, отраженного океаном.
— У окна? — спрашивает доктор. — Или тебе лучше б отдохнуть?
Вместо «отдохнуть» Мисти слышится подохнуть.
Комната в точности такая, какой ее помнит Мисти. Подушка Питера на кровати, его запах. Картины — все до одной — исчезли. Мисти интересуется:
— Что вы с ними сделали?
Твой запах.
А доктор Туше направляет ее к стулу у окна. Опускает на одеяло, простеленное на стул, и говорит:
— Ты сделала очередной замечательный труд. Лучшего мы пожелать не могли.
Он раздвигает шторы, обнажая океан, пляж… Летние люди оттесняют друг друга, пробираясь к воде. Мусор вдоль линии прибоя. Мимо пыхтит пляжный трактор, волоча каток. Стальной цилиндр катится, отпечатывая на сыром песке равносторонний треугольник. Чью-то корпоративную эмблему.
Около эмблемы в песке напечатано — «Используя былые ошибки, чтобы построить лучшее будущее».
Чья-то туманная проповедь в лозунге.
— На следующей неделе, — замечает доктор. — Эта компания раскошелится, чтобы стереть свое имя с острова.
Непонятному можно придать любой смысл.
Трактор тянет каток, отпечатывая послание снова и снова, когда его смывают волны.
Доктор рассказывает:
— Когда разбивается авиалайнер, все авиалинии оплачивают отмену своей рекламы в газетах и по телевидению. Знаешь? Все они не хотят рисковать, ассоциировав себя с таким происшествием, — продолжает он. — На следующей неделе на острове не останется ни одного фирменного знака. Они заплатят, сколько с них ни спроси, чтобы выкупить имя.
Доктор складывает отмершие руки Мисти у нее в подоле. Будто бальзамируя ее. Говорит:
— Ну, отдыхай. Полетт скоро поднимется за твоим заказом к ужину.
Просто на заметку, он подходит к тумбочке у кровати и подхватывает пузырек с капсулами. Уходя, опускает пузырек в боковой карман пиджака — без слов.
— Еще неделя, — объявляет он. — И весь мир будет бояться этого края — но нас оставят в покое.
Выходя наружу, он оставляет дверь незапертой.
А в прошлой жизни Мисти и Питер пересдали нью-йоркское жилье, когда позвонила Грэйс, сообщив, что умер Гэрроу. Отец Питера умер, а мать осталась одна в большом доме на Буковой улице. Высотой в четыре этажа, с горной грядой крыш, башен и эркеров. И Питер объявил, что им нужно ехать и присмотреть за ней. Занять апартаменты Гэрроу. Питер был исполнителем воли по завещанию. Только на пару месяцев, сказал он. А потом Мисти забеременела.
Они продолжали рассказывать друг другу, мол, Нью-Йорк остается в планах. Потом стали родителями.
Просто на заметку: жаловаться Мисти было не на что. Был небольшой промежуток времени, первые несколько лет после рождения Тэбби, когда Мисти свивалась клубком с ней в постели, и больше ничто в целом свете ей было не нужно. Когда у Мисти появилась Тэбби, та стала частью чего-то — рода Уилмотов, всего острова. Мисти чувствовала себя полноценней и уютней, чем ей когда-либо мечталось. Волны на пляже за окнами спальни, тихие улицы — остров был настолько удален от мира, что пропадали нужды. Волнения. Желания. Вечные ожидания большего.
Она бросила рисовать и курить траву.
Ей не нужно было чего-то добиваться, становиться кем-то или избегать чего-то. Хватало одного присутствия здесь.
Тихие ритуалы мытья посуды или глажки вещей. Домой возвращался Питер, и они сидели на крыльце с Грэйс. Читали Тэбби перед сном. Скрипели древней плетеной мебелью, и мотыльки кружились у фонаря над крыльцом. В глубине дома часы били час. Из зарослей за поселком временами доносилось уханье совы.
По ту сторону воды города континента были переполнены людьми, залеплены знаками, продвигающими городскую продукцию. Люди жрали дешевую еду и бросали мусор на пляж. Почему никогда не страдал остров — да потому, что здесь нечего было делать. Не сдавалось комнат. Не было гостиницы. Не было дач. Не было вечеринок. Пищу было не заказать, потому что не было закусочных. Никто не продавал вручную размалеванные ракушки с надписью «Остров Уэйтензи» в золотом курсиве. Пляжи были каменистыми со стороны океана… и были грязными от устричных поселений со стороны, выходящей на континент.
В те времена городской совет начал работы над новым открытием гостиницы. Безумие — используя последние капли всех сбереженных средств, все семейства островитян включились в отстройку выжженных, обрушенных древних развалин, которые высились на откосе холма над гаванью. Растрачивая последние запасы, чтобы завлечь кучи туристов. Обрекая следующее поколение на обслуживание столиков, на уборку в номерах, на рисование сувенирной дряни на ракушках.
Трудно забыть боль, но еще труднее вспомнить радость.
Счастье не оставляет памятных шрамов. Покой учит нас так малому.
Свернувшись клубком на стеганом одеяле, будто некую часть любого человека в поколениях, Мисти обвивала руками дочь. Мисти обнимала своего ребенка, укрыв его телом, будто тот еще был внутри. Еще был частью Мисти. Бессмертной.
Кислый молочный запах Тэбби, ее дыхания. Сладковатый аромат детской пудры, почти сахарной. Нос Мисти, зарывшийся в теплую кожу, в шею ребенка.
Заключенные в эти годы, они не нуждались в спешке. Они были молоды. Их мир был чист. По воскресеньям — церковь. Чтение книг, купания в ванне. Сбор диких ягод и заготовление варенья по ночам, когда в белой кухне прохладно от бриза, и окна подняты. Они всегда помнили фазу луны, но редко — день недели.
