Четыре четверти - Мара Винтер
Мы покинули поезд незаметно, обойдя встречающих. Растворившись в толпе. Вышли на Лиговку: дома высились над головой, резные и разноцветные. Шёл снег. Снег, он везде снег.
– Наконец-то! – крикнула я в мягкую влажность воздуха. – Дома, дома, дома!
Марк радовался вместе со мной, не притворяясь никем, кроме самого себя.
Фонари и низкое небо. Небо кутает. Как материнская любовь. Как омофор рафаэлевской Мадонны. Фонтанка жила (под корочкой льда текли воды), а мы играли. Что только ни играли. Сидели на оградке (часть толпы, капля в городском океане) и создавали момент, чтобы люди оттаивали. Пели баллады в никуда.
Набережная: фалды сюртука, ласточкин хвост.
Набережная: мы на одной из сторон.
Мальчик с гитарой и девочка, которая поёт.
У меня был ключ от квартиры. Я вошла, вместе с Марком. Там не изменилось. Будто никто не уезжал. Ни вдаль, ни вниз, ни вверх.
На столе, в моей комнате, лежали маркеры разных цветов. Я взяла все. И написала то, что должна была написать, раздевшись, на своей коже.
Некто, создающий собой, себя, из себя, на себе.
Бог – эгоист высшей пробы. Бог – тот, кого больше нет. Эгоист, кого больше нет, будь, пожалуйста, со мной. Любым. Будь любым. Просто будь.
В дверь постучали. Я испугалась. Я испугалась, что они придут, а он уйдёт.
Он сказал: «Лезь в окно». В чём была, то есть безо всего, полезла. По водосточной трубе – вниз. Он летел со мной. Вниз, в зиму.
Вылезла и наткнулась на преграду. Там были люди. Много людей. Знакомые и незнакомые. Детские и взрослые лица. Все они смотрели на меня.
Оглянулась. Люди есть. Моё тело перед ними есть. Марка нет. Значит, Марты тоже нет. Могла молчать, хотела молчать. Рот хотелось зашить, язык вырвать и закопать. Я запела. На собственных похоронах. Последнюю арию Виолетты.
Стояла там, под окнами собственной квартиры, в буквах вместо одежды, и пела "Травиату " людям из машин. Выла, погибнув. Выла в диапазоне.
Мой брат, мой любимый, лучший человек из всех, кого я когда-либо знала, умер… чтобы спасти безымянную четвёртую. Анастасия, выжившая после расстрела царской семьи, поняла бы меня, но она не выжила.
Макс подошёл, снял пальто и завернул меня в него. «Пойдём, – сказал он. – С тобой не случится ничего плохого больше, пойдём». Я пошла. Он привёз меня в свой дом. Пальцем не тронул. Дал футболку и напоил чаем. Сказал: «У тебя дар. Ты не имеешь права его хоронить. Что хочешь с собой делай, но в горле у тебя – соловей, его не трожь, такие голоса дай бог раз в столетие бывают».
Я ничего не сказала. Я смотрела на него. Он был менее седым, чем сейчас. Поклонником оперы, как сейчас.
Глаз моих, как сейчас, уже не выдерживал.
Как я брилась наголо, бросала курить и переходила из человека в звук, рассказывать незачем. Лучше промолчать об этом.
Миссис Ловетт поёт presto на синкопах,
потому что миссис Ловетт – сумасшедшая.
Мне снится сон: женщина с золотыми волосами. На сей раз не курит, зато улыбается. Мама. Я бегу к ней по зелёному лугу. Она стоит, вся в белом, ждёт меня. Река бежит, шумит. Ивы над ней плачутся. Я добегаю, хочу уткнуться ей в грудь и обнаруживаю: мы одного роста.
– Докричала? – Докричала. – Дожила? – Дожила. – Ещё раз жить будешь? – С тобой? – Хочешь со мной? – Хочу. Но не знаю, зачем. Это меня убивает. – Но ты же смогла. Преодолеть тьму, страсти, даже счастье до горла, в радужных пузырьках, смогла. – Раз смогла и опять смогу. Но зачем они? Зачем круговорот их? Ответь мне, мама, я не понимаю. Представляешь… я всё оправдала. Даже смерть. Финал выступления. А зачем – не знаю до сих пор. – Как? Разве тебе не понравилось жить? Не в каждом дне, не в рутине. Жить, глядя в любимые глаза. Жить, растворяясь в произведении искусства. Жить, выходя на сцену. Каждая песнь – лебединая. Это должно быть "зачем"? – Да, мамочка. Должно. Ради пробуждения вечности должно. Но какая может быть вечность там, где нет даже времени? Стоит себе на месте. Что-то происходит, а смысла ноль. Одна энергия, одна пустота. – В сердце у тебя пустота, Марта. Холодная, как замок снежной королевы. Там действительно нет времени. – И снаружи нет. Марка нет. Марка нет, а на остальных… – Докричала? – Докричала. – Дожила? – Дожила.
Она улыбается. Ни морщинки. Ветер перебирает её волосы. «Пойдём со мной, моя радость, – говорит она, – в полную пустоту. В живую смерть. Пойдём со мной». Берёт меня за руку. И я иду. Ей я верю.
– У меня с головой что-то не так, – признаюсь я (не тогда, сейчас), – меня манит не-существование. Вечная тяга удалить, искоренить, стереть всё, со мной связанное. Исчезнуть. Я смотрю в зеркало и представляю, что там нет отражения. Боюсь этого и хочу. Я думаю: никаких букв, никаких смертей, никаких появлений… Глаза и голос. Из ниоткуда. Помнишь, грань? Когда ты меня душил. Момент, где я готова выйти из тела, и ощущаю другое, тонкое, рвущееся из кожи, как из платья. Так я поняла, что такое душа. Материя мира, та же ткань, от него отдельная. Она управляется мной, как и тело. И не в том желание, чтобы слить её со всем вокруг, не в том, чтобы вибрации героинь собой отдавать. В том, чтобы стать ничем, где любое что-то бы исчезало. Сложно объяснить. Так я могла бы растворить всё, с чем соприкоснусь. Боль, например.
– Это уже не ведьмовство, – сказал Марк, – вампиризм в чистом виде. Я понимаю, о чём ты. Про ничто. Я представляю себе планету, где нет людей. Что-то есть на ней. А людей нет. Ни единого человека. Не призрак, не тень… верно сказала: глаза и голос. – Он сидел на стуле передо мной. Вечно шестнадцатилетний. Я подумала: «Он мёртв, а я с ним говорю. Либо мой мозг воспроизводит память, либо он призрак, либо…» Как ни странно, я впервые об этом задумалась. Позволила себе мысль. Он был, и мне хватало. Он был, и делал мир прекрасным. Он был, и был мир. Я захотела, чтобы мира во мне, меня в мире, не было. Он исчез.
Я вскочила. Безумная женщина в пустой квартире. Картины и окна. Скульптуры, лучи, танец пылинок. Всё завешено.
– Марк! – заорала, в хрип, забыв о пустоте. – Марк, вернись! Кем угодно будь, хоть болезнью, хоть иллюзией, хоть отголоском ничто, хоть самим им, сожри меня, уничтожь меня, только
