Московиада - Андрухович Юрий Игоревич
— Что, касатик, струганул малость?
Маленький тихий дедок сидит в уголке и доброжелательно наблюдает за тобой. Эдакий голубь седенький. Очевидно, он был тут все время, пока ты блевал.
— Минералки попей, родимый, минералка оченно помогает, — говорит он.
— Да уже будто легче, — тяжко вздыхаешь ты.
— Или ложку меда прими — как рукой снимет…
— Ничего, дядя, я выносливый, — пробуешь улыбнуться ты.
— Небось водку с красненьким жрал, голубчик?
— И не только, отец. Все цвета радуги, — поясняешь ты.
— Незя так, болезнай. Щадить себя надоть.
— Куда там, старик! Раз живем — раз мучаемся…
— Страдаешь, бедный?
— Как все, старче.
— А ты помолись — полегчает.
— Кому молиться? Какому богу, отец? Сколько их возникает над нами, и каждый утверждает, будто бы Он — Единственный, и каждый хочет, чтобы ему молились. Какое-то многовластие на небесах. Не могут поделить сферы. А с нас спрашивают. Паны бьются, а у мужиков чубы трещат!
С такими старыми людьми лучше всего разговаривать языком пословиц. Это их убеждает.
— Много зла в тебе накипело, ласковый.
— Потому что я хотел со всеми жить в мире. А оказалось, что все переруганы давно. Что еще до моего рождения судьба мира была решена: раздоры и войны. А вы кто тут будете?
— Я человек маленький, — исчерпывающе ответил старик.
— Так это про вас написаны лучшие творения мировой классики?
— Про меня, любезный, про меня.
— И не тяжело вам так жить — с такой дурной славой? Все о вас все знают…
— А я Богу молюсь. И помогает.
— А какому из них молитесь — российскому, бородатому, или, может, индийскому, шестирукому?
— А тому, за которым правда. Правду любой нутром чует.
— К сожалению, дядя, правда — это что-то очень спекулятивное. У каждого своя. Правда как дышло. Даже газета есть такая, может, читали?
— Много, много зла в тебе, милый.
— Потому что я, дядя, в жизни своей недолгой и отрекался, и изменял, и прелюбодействовал, и гневался, и зенки заливал, и врал, и сквернословил, и искушался, и похвалялся, и… Вот только что не убивал.
— В храм ходить надобно, Богу молиться. Он все прощает.
— Что же это за Бог такой, старче, который ради прощения заставляет в церковь ходить? Это жандарм, а не Бог! Я в жандарма не могу верить.
— Все вы, ученые люди, выдумываете, — сокрушенно покачал годовой дедок. — Лишь бы как-нибудь вывернуться! А на самом деле — только лень душевная да омертвение. Не хочет душа спасаться! И отягчилось сердце ваше объедением, и пьянством и заботами житейскими…
— Может, ты и правду говоришь, старик, — ответил ты после короткой печальной паузы. — Может, я с завтрашнего дня начну молиться, в церковь ходить. Только бы отсюда наконец как-нибудь выбраться. Наверх! Это же ад, отец. Неужели ты не чувствуешь? И что ты делаешь в нем, такой благой и мудрый?
— Вахтеры мы, — ответил старик.
— А тогда ты должен знать, как отсюда выбраться. Скажи мне!
— Что я знаю, сердешный? Я — человек маленький. Знаю только, что там, — он указал в направлении зала, — пьянство и объедение, а там, — указал на другие двери, слева от зеркала, — покойники советуются…
— Какие еще, к черту, покойники?
— А такие. Важные. Симпозиум какой-то.
— Симпозиум для покойников? Хорошо!
— Строго по пропускам, касатик. Хочешь зайти, послушать?
— Не хочу я уже никуда, старче. И даже к покойникам не хочу! Довольно с меня на сегодня. Мне надо как-то на волю выбраться. Там дождь, машины, девушки. Фонари, зонты. Понимаешь, старик, поэтам иногда нужно сходить под землю — с творческой целью, скажем. Некоторые ищут своих любимых. Орфей, например. Или Данте. Но только на время. Чтобы потом выбраться и заделать что-нибудь непостижимо-пронзительное изысканными терцинами. Я уже набылся тут. Пора мне за свои терцины садиться.
— Как знаешь, — пожал плечами старик.
Какую-то минуту мы помолчали.
И тут я опять повернулся лицом к зеркалу, друзья, и увидел, как там, в зеркале, отраженный мой двойник улыбается и подмигивает мне. Потрогал рукой собственное лицо — ничего подобного, никакой улыбки, никаких подмигиваний. А тот, в зеркале, продолжает. Мол, никуда мне не деться — сценарий дня не завершен. Финальный выстрел так и не прозвучал. И не удастся мне от него отвертеться. Так что день нужно прожить до конца. Исчерпать его. Честно и твердо.
В тишине капала в раковину вода из недокрученного тобою крана.
— Черт с ним! Послушаю мертвых! Как оно хоть выглядит, тату?
— Самые главные советуются. Как дальше жить.
— Кому, покойникам?
— Да нет, нам, живым. А оно и без них ясно, как жить — по-божески да по-человечески…
— И много их там?
— Каво?
— Ну этих, главных, которые все решают?
— Душ семь наберется. Это которые самые-самые. Остальных же — и того больше!.. Которые помельче.
— И как туда зайти?
— Пропуск нужен.
— От кого, старина? Может, от Сатаны. А?
— Скажешь тоже! От генерала пропуск. И маска. Потому как все секретно и строго. Не дай Бог, узнают друг друга! Я так думаю, пропуска у тебя нет? Ну и не нада! А маску надень обязательно.
— Да где же ее взять, старче?
Он высунулся из своего уголка и не спеша двинулся к шкафам с реквизитом. Один из них открыл.
— Выбирай, какая больше нравицца!
Среди множества масок — карнавальных, детских, персонажных, ритуальных, которыми был набит шкаф, ты сначала растерялся. Что надеть, черт побери? Эту длинноносую венецианскую уродину? Или, может, новогоднего зайчика с волосатыми ушами? Или крысу, чтобы уж быть последовательным и не чураться собственной сущности? Или маску сибирского шамана, чтобы вовремя раствориться на волнах экстаза? Или буддийского монаха? Или посмертную маску Сергея Есенина? Или эту карикатуру на Гитлера? На Брежнева? На английскую королеву? На аятоллу Хомейни?
Нет. Из всего великого множества масок ты выбрал старую, как цирк, космополитичную и чем-то безликую маску рыжего клоуна. Традиционного крикливого паяца, который ходит в слишком широких коротковатых штанах с диагональной шлейкой и громко плачет, когда его охаживают по спине палкой, выпуская на два метра роскошно-комические и всегда актуальные струи слез.
В следующем коридоре, перед входом в КОНФЕРЕНЦ-ЗАЛ (да-да, именно конференц-зал!), ты наткнулся на телефон. Это был чудесный случай поговорить с Кириллом. Предупредить его о своем возможном опоздании. И вообще — предупредить всех на свете об этой подземной опасности. Пусть что-то делают там, наверху! Пусть, например, объединяются и выходят на площади со знаменами!..
Но, уже сняв трубку, ты дотумкал, что телефон существует только для внутреннего пользования. На нем даже не было диска с цифрами. Тем временем в трубке прозвучал чей-то очень дисциплинированный голос:
— Дежурный.
— Как дела, дежурный? — со всей возможной самоуверенностью гаркнул ты ему на ухо.
— Все нормально, товарищ?.. А с кем я?..
— Нормально, говоришь? — Ты выдержал паузу, как раз необходимую для того, чтобы дежурный почувствовал себя маленьким-маленьким, а затем, невольно вспоминая сладко-тревожные забавы с телефоном далеких времен детства, страшно зарычал:
— Что, просрали задержанного, уроды?! Думаете, я ничего не знаю?! Почему не докладываете о побеге?! И кто вас, долбоебов, на службу принимал? Подумать только — писака задрипанный, а так наебал всех!.. Профессионалы задроченные!
— Мы ищем, товарищ… — спасал ситуацию бедолага дежурный.
— Ищите свои головы, чмошники бездарные! А он уже где-нибудь по Москве разгуливает. Немедленно найти — и ко мне. Лично ко мне! Вы хоть понимаете, что поставлено на карту или нет? Хоть это вы понимаете, остолопы?!
— Понимаем, товарищ…
— Ничего вы не понимаете, если он до сих пор еще не задержан! Имейте в виду: если вы мне не доставите его живым или мертвым, или и живым, и мертвым, то с понедельника вся группа, все до одного, — нах Карабах! Потретесь животами об скалы! Может, под пулями и снарядами поумнеете! Ясно?
